Многая лета

Фаина почувствовала, как по спине прокатился жар лихорадки и ноги ослабли.

Присев на мокрую скамью, она перехватила взгляды двух мужиков, что стояли возле парадной, и голосом скулящей собаки спросила:

– Дяденьки, не видели здесь во дворе ребёнка? Девочку. В зелёненьком одеяле?

Один из мужиков в извозчичьей одёжке – бородатый и кучерявый – покачал головой:

– С утра не видели, а ночью кто его знает. В нынешние времена народ сидит по домам, как крысы в норах. – Он зло сплюнул под ноги, посмотрел на стоящего рядом и продолжил: – Будь проклята эта революция. Свободы голодранцам, видите ли, не хватало. Что, Матвей, глаза-то воротишь? Твоя баба на митинги с пустой кастрюлей бегала, за демократию ложкой стучала. Как у ей сейчас, в кастрюле-то, густа каша?

Тот, которого назвали Матвеем, встрепенулся, но быстро поник с опущенной головой:

– Твоя правда, Аристархушка, надо было её, шалаву, взаперти держать, да кто ж знал, что дело повернёт к худу. Думали, лучше будет, как от господ освободимся.

– Ни шиша вы не думали, – озлился первый, – хотели урвать кусок на дармовщинку. Как же – свобода! Бери, что хошь! Вот что я тебе скажу, Матвей, та свобода не от господ, а от совести та свобода. Не одумается Россия – понесёт её, как лошадь по кочкам, так что юшка из носа выльется. Рыдать будем, волосья на голове рвать, а всё потому, что бабы с кастрюлями на голове по улицам бегали. Вон, Дуська твоя зимой щеголяла в шубейке госпожи Леоновой из пятого дома. Шубейка богатая, спору нет, и Леонова дрянь первостатейная. Но разве стоит лисья шубейка того, чтоб брать на душу грех воровства? Ну-ка, положи на весы то и другое, что тяжёльше?

– Ты, Аристархушка, одной моей Дуське революцию не приписывай. На демонстрации много народу было, толпа в тысячи глоток орала.

– То-то и горе, что много. Слыхал небось про барана-проводника, что ведёт стадо на бойню? Овцы чуют кровь, артачатся, блеют. Тут мясники и выпускают к ним вожака, чьё дело кинуть их в мясорубку. Когда вы с твоей Дуськой будете пустые щи хлебать в нетопленой комнате, то подумай, за кем вы пошли вместо царя-батюшки.

– Так он сам отрёкся, – вякнул Матвей.

– Потому и отрёкся, дурья твоя башка, что вы его предали. Скакали, в кастрюли стучали, орали: «Долой самодержавие!» Али не так было?

Ещё немного, и перепалка грозила перерасти в драку. Фаина встала и прошла сквозным подъездом, где сильно дуло из разбитых окон. Другой стороной подъезд выходил на Литейный проспект, год назад полный народу, а теперь тихий и безлюдный. Длинный хвост очереди стоял лишь у Мариинской больницы.

– Эй, девка, куда прёшь? Становись в конец, – скомандовала какая-то бабулька в чёрном платке, и Фаина, сама не зная зачем, послушалась.

Очередь двигалась медленно. Кто-то исчезал за воротами, кто-то выходил обратно, как правило, это были хорошо одетые люди, по виду «из бывших». Позади пристроилась заплаканная дамочка с измождённым лицом. Она рылась в сумочке, перекладывала бумаги из одного кармашка в другой и робко вопрошала людей в очереди:

– Как думаете, меня пустят? Не выгонят?

Ей не отвечали, и дамочка снова принималась щёлкать замком сумочки.

Когда Фаина подошла к воротам, она окончательно продрогла. Ребёнок на таком холоде и пары часов не протянет. Чтобы не зарыдать, она начала читать про себя молитву и остановилась, лишь оказавшись перед глазами женщины в сером платке, что сидела за канцелярским столом в узком помещении привратника.

– Кто такая? – В ожидании ответа губы женщины сомкнулись в прямую линию. – Рабочая? Крестьянка?

– Я няня, – сказала Фаина и поправилась. – Была няней, а теперь никто.

– Значит, пролетарка, – сказала женщина. – Безработная?

Фаина кивнула головой:

– Да.

– Мужняя?

– Нет. Вдова солдатская.

Женщина сделала пометку в амбарной книге и протянула Фаине несколько бумажек с мутно голубым штампом.

– Талонов на обед даю на три дня, и имей в виду, еду с собой уносить нельзя. Столовая там, – перьевой ручкой женщина ткнула в сторону кирпичного корпуса, стоящего поодаль от основного здания.

Кажется, в оловянных мисках плескался жидкий суп из конины с комочками слипшейся пшёнки. Есть совершенно не хотелось, но Фаина заставила себя взять ложку, а когда тёплое, безвкусное варево согрело желудок, поняла, что Господь подпитал её ради того, чтобы отыскать дочку. И она во что бы то ни стало найдёт.

* * *

– Скверно. Скверно, скверно, скверно!

Бывший биржевой маклер Мартемьян Григорьевич криво усмехнулся. Со времени Октябрьского переворота все дни делились на скверные и очень скверные. Нынче, пожалуй, второе.

Семенящей походкой он подошёл к буфету и налил в хрустальную рюмку с серебряным ободком ликёр из старых запасов. Полюбовался на свет тягучей жидкостью цвета чёрного жемчуга с перламутровым отливом. Помнится, в девятьсот десятом году вышел большой скандал с чёрным жемчугом графини Панариной, в котором оказался замешан посол Франции. Газеты буквально взрывались статьями, перекрывшими даже интерес к убийству поручика Бутурлина посредством заражённой иглы.

Да, раньше были времена, а теперь моменты. Смакуя густой шоколадный вкус, Мартемьян Григорьевич пошлёпал губами. Аромат ликёра будил в памяти атмосферу ресторана, звон бокалов, запах еды и дамских духов, песни цыганского хора – на сцене блистала певица Нина Шишкина – маленькая, горбатенькая, с удивительно красивым личиком падшего ангела. По слухам, теперь она везде таскается за поэтом Гумилёвым, и он называет её своей музой.

Опустевшей рюмкой Мартемьян Григорьевич отбил по столешнице несколько тактов дуэта озорной оперетки, но плохое настроение не улучшилось. До веселья ли, если вчера в собственной прихожей он наткнулся на – вы только подумайте! – на революционного матроса, опоясанного этими ужасными пулемётными лентами. От наглой ухмылки усатой рожи, увенчанной бескозыркой, Мартемьяна Григорьевича передёрнуло. Сперва он подумал, что за ним пришли взять в заложники, но вовремя вспомнил об охранной грамоте за подписью главаря коммунистов Ульянова-Ленина и приосанился:

– Вы кто такой?

За его спиной маячило смущённое лицо горничной.

– Жених! – Огромная лапа матроса опустилась на Маруськины плечи, отчего щёки шалавы огненно зарделись.

Мартемьян Григорьевич был фраппирован. Предупреждал ведь, козу окаянную, чтоб посторонних в дом ни-ни. И вот, нате вам с кисточкой. Матрос!!! С патронами!!! Спасибо хоть пулемёт с собой не приволок!

Пришлось Маруську спешно выставить с работы. И даже не за ослушание, а за волну липкого страха, что холодом прокатилась по внутренностям и заставила сердце испуганно замереть.

Изгоняя из души воспоминание о гнусных минутах, Мартемьян Григорьевич налил себе следующую рюмку и подумал, что теперь придётся искать новую прислугу, да такую, чтоб умела держать язык за зубами.

На звонок в дверь он потащился нехотя, через силу. К тому же звонили не условленным сигналом: один, два, три через интервал, а сплошным треньканьем механической рукоятки о колокольчик.

– Кто там? Кого вам надо?

Когда сквозь толщу двери, обитой войлоком и кожей, донёсся тонкий девичий голос с просьбой насчёт любой подённой работы, Мартемьян Григорьевич закатил глаза под потолок и с облегчением подумал, что в честь удачи не грех пропустить и третью рюмочку.