Многогранники

— Так, значит, в ректорате меня обрадовали не зря? — тоже повысила голос Ирина Петровна.

— Зря! — громко ответил Роман, и все посмотрели на него. При этом стоявшая перед ним Маша развернулась так стремительно, что он невольно сделал шаг назад.

— Что? — в унисон спросили Маша и Ирина Петровна, однако Роман посмотрел на отца и сказал:

— Прости.

— Приехали, — произнес отец и, запустив пальцы в волосы, отошел к месту для курения.

— Ты не улетаешь? — спросила Маша, вглядываясь в его лицо так, будто что-то искала.

Роман чувствовал, что его уши пылают, щеки тоже горят, но, собравшись с мыслями, он посмотрел в глаза Ирине Петровне и произнес:

— Мне очень жаль, но я не лечу в Лондон.

— Вы отчислены, Роман! — нервно сказала та.

— Я восстановлюсь.

— Ну конечно, за деньги все можно.

— Мама, подожди, пожалуйста, — попросила Маша и, шагнув к Роману, попыталась взять его за руку, но, посмотрев на бинты, обхватила его предплечье. — Почему ты не улетаешь?

— Потому что не могу, — негромко сказал он.

— Но здесь ты тоже не можешь, — напомнила Маша.

Она была абсолютно права. Он не мог здесь.

— Но не здесь я еще сильнее не могу, — глядя Маше в глаза, произнес Роман.

— Какое удивительное владение русским языком, — саркастически заметила Ирина Петровна и, отыскав взглядом отца, позвала: — Лев!

Отец тут же затушил сигарету, дошел до припаркованной неподалеку машины, достал с заднего сиденья пакет и только после этого направился в их сторону. Он шел легко и выглядел абсолютно уверенным в себе, и Роман в тысячный раз подумал, что ему таким никогда не стать. Протянув Роману пакет, отец повернулся к Ирине Петровне:

— Слушаю.

Роман достал из пакета футболку и толстовку. И то и другое — с этикетками.

Маша немедленно забрала вещи из его рук и, вытащив из сумочки маникюрные кусачки, избавила одежду от этикеток. Ирина Петровна смотрела на это так, будто видела что-то отвратительное. Роману было жутко стыдно оттого, что отец по его вине вовлечен в публичную сцену, что у Маши проблемы с мамой, но он не мог не радоваться в душе тому, что Маша ведет себя так, будто он — ее. Будто он нужен.

— Переодеваться он тоже здесь будет? — спросила Ирина Петровна у отца так, словно Роман был пустым местом.

Маша при этом выглядела такой несчастной, что Роману стало ее очень жалко. Бог с ней, пусть ему говорит что угодно, но Маша… Он открыл было рот, но отец буднично произнес:

— Не думаю. У него с воспитанием все в порядке. Да ты у него самого спросить можешь, если что. Он говорить умеет.

Ирина Петровна посмотрела на отца так, что Роман не мог не признать: на него все эти месяцы она смотрела, можно сказать, даже ласково. Решив не усугублять ситуацию, он взял из Машиных рук одежду и направился к машине.

— Мария! — раздалось за спиной, и, обернувшись, Роман увидел, что Маша идет за ним.

Он мысленно застонал. С одной стороны, внутри все пульсировало от мысли, что Маша так открыто с ним, с другой — он очень не хотел становиться причиной Машиного конфликта с мамой. Но, видимо, это было неизбежно в той реальности, которую он выбрал час назад у догорающего «форда».

Машина пикнула, и Роман кивнул отцу в знак благодарности, но тот отвернулся, сделав вид, что не заметил. Роман со вздохом открыл заднюю дверь и бросил одежду на сиденье.

Маша остановилась в шаге от него и, кажется, не собиралась отворачиваться. Роман посмотрел на нее сверху вниз. Без каблуков Маша была маленькая и очень… его. Роман не мог подобрать иного слова. Утренний план испугать Машу и сделать так, чтобы она его возненавидела, казался сейчас совершенно идиотским. Как бы он жил с мыслью о том, что она его ненавидит? Как смотрел бы на себя в зеркало по утрам, зная, что где-то в Москве кто угодно может обидеть и испугать Машу, сделать что-то, наплевав на ее согласие?.. Если несколько дней назад он чувствовал, что его ответственность за Юлу огромна, то сегодня понял, что его ответственность за Машу безгранична, как вселенная, и он хочет ее нести, чтобы у Маши все в жизни складывалось благополучно.

— Маша, я очень не хочу, чтобы ты ссорилась с мамой, — впечатленный своим открытием, негромко произнес Роман.

— Я тоже, — ответила Маша. — Правда. Просто я не могу от тебя отойти. Мне, наверное, теперь до конца жизни будет сниться, как ты залез в горящую машину. А если бы она взорвалась?

Машин голос дрогнул, и Роман поднял руку, чтобы коснуться ее щеки, но потом вспомнил, что кисть у него забинтована, к тому же бинт оказался почему-то грязным. Спрятав руку за спину, он произнес:

— Она не взорвалась бы. Все было под контролем.

Маша несколько секунд смотрела на него не отрываясь, а потом улыбнулась сквозь слезы:

— Свой лимит убедительного вранья ты сегодня исчерпал в разговоре с инспектором.

Плачущую Машу нестерпимо хотелось обнять, но он даже представить себе не мог реакцию родителей. Особенно Ирины Петровны. Поэтому разумней всего сейчас было наконец переодеться.

Повернувшись к Маше спиной, Роман принялся расстегивать пуговицы, но сделать это забинтованными руками оказалось проблематично. В конце концов он с силой рванул полы рубашки в разные стороны. Пара верхних пуговиц оторвалась, остальные сидели крепко.

— Качественно шьют в ваших заграницах, — пошутила Маша, и от осознания того, что она за ним наблюдает, уши Романа запылали с удвоенной силой.

Стягивая рубашку через голову, он мог думать лишь о том, что Маша стоит в паре шагов и не отводит взгляда. Поспешно натянув футболку, Роман повернулся к ней, чувствуя, как пылают щеки.

— Можешь не краснеть. Ты уже при мне раздевался, — выдала Маша и улыбнулась как-то по-особенному.

— Я? — удивился Роман.

— Да, ты однажды переодевался при мне дома, пока разговаривал по телефону. Я сначала слегка обалдела, но потом поняла, что ты про меня забыл.

Роман прикрыл глаза ладонью. Было стыдно и смешно, а еще очень приятно, что у них уже есть свое прошлое, пусть даже такое позорное.

— Надевай толстовку. Не май месяц, — строго произнесла Маша, и Роман подумал, что таким же тоном Маша порой разговаривает с Волковым. Как к этому относиться, он пока не решил.

Их родители тем временем вели весьма неприятную беседу, и Роман с Машей, не сговариваясь, решили не приближаться к линии фронта. Ирина Петровна стояла, сложив руки на груди, и выглядела такой непримиримой, что Роману стало искренне жаль отца.