Множество жизней Элоизы Старчайлд

Немая и изувеченная, Элоиза, тем не менее, сумела передать служанке свое послание. Она провела сломанными руками по животу, и ее глаза все рассказали за нее.

– Я все сделаю, – пообещала служанка еле слышным шепотом на ухо Элоизе. – Я передам.

Несколько часов спустя Элоизу связали и на двуколке повезли к гильотине на площади Моримон. Как она была счастлива, искренне счастлива от того, что ей наконец удалось сбежать от своего мучителя. Как долго она молилась об этом исходе. Ее казнили за предательство революции, за непростительное богатство, за роялизм, лафайетизм и за то, что она не представляла больше интереса для Эгльфина, который, вероятно, уже нашел себе новую игрушку. На площади собралась внушительная толпа зевак. Ее имя напечатали в самом верху списка – ее смерть должна была стать гвоздем сегодняшней программы. В обмен на такую честь ее казнили последней.

Элоизу осмотрел медик в жилетке цветов триколора и черных мешковатых штанах с саблей, пристегнутой к поясу. Эгльфин присутствовал при осмотре лично, чтобы уладить все формальности.

– Она не может говорить, – объяснил он медику. – Откусила себе язык.

– Это бывает, – кивнул медик, как будто привык иметь дело с подобными неудобствами, и пожевал усы. – Они поступают так, чтобы ненароком не выдать имена своих сообщников.

– Я пришел к такому же заключению, – согласился Эгльфин. – Еще она не может стоять. У нее сломаны ноги.

– Что же, она их сама себе сломала?

– Да.

На стене ратуши красовалась надпись красной и синей краской, гласившая: «РЕСПУБЛИКА ЕДИНАЯ И НЕДЕЛИМАЯ; СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО – ИЛИ СМЕРТЬ». На колокольне звонил колокол. На площади воняло, как на скотобойне.

Элоиза лежала в двуколке со связанными руками и ногами, в то время как дюжине предшествующих ей жертв отрубали головы. Глашатай выкрикивал очередное имя, и толпа замолкала. Арестанта – иногда рыдающего, иногда безмолвного, иногда буйного, иногда раскаивающегося – втаскивали на эшафот и подводили к страшному орудию.

– Последние слова! – кричал кто-нибудь, и люди в толпе подхватывали клич. Хроникер, вооруженный гусиным пером, наклонялся к смертнику, чтобы записать фатальное изречение, а несколько мгновений спустя устройство сотрясалось, лезвие падало, толпа кричала, и палач поднимал окровавленную голову в воздух. Удар! Крик! Удар! Вопль! Жуткая механика ритуального убийства.

Долго ждать не пришлось. Четверо жандармов подняли ее и понесли, головой вперед, как корзину с виноградом, к гильотине. По толпе волной прокатились одобрительные возгласы.

– Элоиза Мария Монбельяр, – возвестил глашатай, зачитывая ее имя из списка. – Враг Республики.

На эшафоте Элоиза повернула голову в сторону и смотрела, как падает лезвие.

Желтое платье, которое она надела на свою казнь, когда-то идеально сидело на ее фигуре, в те дни, когда она была хозяйкой поместья и в большом зале устраивались балы, играли музыканты и танцевали богачи. Но в последние месяцы жизни Элоиза почти не ела. Платье висело на ее теле бесформенным мешком. Оно скрыло от медика то единственное, что он был обязан проверить.

Элоиза была на восьмом месяце беременности.

7 Катя

1968 год

– Монахиня, которая сняла тело Элоизы со скамьи гильотины, знала об этом, – сказала Катя. – Ей рассказала служанка, та самая хромоножка, которая причесывала Элоизу. Женщина вспорола живот Элоизы ножом, вытащила младенца наружу, и ребенок каким-то чудом выжил. Это была девочка. Ее отдали в женский монастырь в Кетиньи, где она и выросла. Ее назвали Марианной Мюзе.

– Марианна Мюзе. – В произношении Милана французское имя звучало инородно и незнакомо. – И она первая из вас… унаследовала воспоминания матери?

– Или вторая. – Катя обняла Милана за талию. – Не забывай о Сильвии. Когда казнили Элоизу, Сильвии Монбельяр было девять лет. Ее не арестовали вместе с Элоизой и Жаном Себастьеном, так что она вполне могла сбежать из Бона и найти мадам Форестьер. Кроме того, она знала, где в Боне находились конспиративные квартиры и, возможно, направилась туда. Не представляю, что с ней стало. В воспоминаниях Элоизы я не вижу никаких подсказок. Я думаю, Жан Себастьен позаботился обо всем, не вдаваясь в подробности при Элоизе, чтобы оградить ее от мучений. Вот и я ничего не знаю. Я много думаю о Сильвии. Мне известно, что она пережила революцию. Но я не знаю, унаследовала ли она воспоминания Элоизы. Знаю только, что я – потомок Марианны Мюзе, девочки, которую вытащили живой из обезглавленного трупа. Воспоминания Марианны у меня тоже есть. Хотя к ним я предпочитаю возвращаться как можно реже.

Парящий в вышине ястреб потерял интерес к влюбленной парочке на лугу. Он издал крик, описал в воздухе круг и улетел прочь, искать себе насест на дереве.

– Настанет день, – начал Милан, – и мы обязательно поедем во Францию. – В его голосе звучала непривычная уверенность. – Когда откроют границы, мы сможем отправиться на поиски семьи Сильвии.

– Было бы здорово, – отозвалась Катя, перейдя на шепот.

– Возможно, у нее тоже есть потомок, и она, совсем как ты, лежит сейчас на лугу где-то во Франции, смотрит в небо и думает о тебе. Я так отчетливо это вижу.

– Она красивая?

– Не то слово.

– У нее есть парень?

– Да, но он не очень хорош собой.

– Зато скромный. – Катя крепко прижала его к себе. До чего же спокойно она ощущала себя в его присутствии. – Мы никогда не уедем во Францию, – добавила она.

– Когда-нибудь уедем. Обязательно уедем. Может, Дубчек наконец откроет границы?

– Боюсь, у него нет ключей.

В ответ на это Милан улыбнулся.

– Мой брат говорит, что Запад препятствует свободному передвижению граждан советских республик, потому что они боятся шпионов.

– Думаешь, это правда?

– Конечно. – Милан отвернулся.

– Но ведь никто в это не верит, – тихо проговорила Катя через некоторое время. – Даже твой брат.

– А ты веришь?

Лучи летнего солнца слишком разморили их для такого тяжелого разговора. Катя закрыла глаза.

– Мне в голову пришла одна мысль, Милан. Вот прямо сейчас. И это отнюдь не самая приятная мысль.

– О чем ты? – не понял Милан и приподнялся на локтях.

– Если мы слишком сблизимся, – тихо начала Катя, – я могу стать опасна для тебя.

– Опасна? В каком смысле?

Ее глаза жарко сверкнули.

– Не знаю. Возможно, я просто слишком много думаю. Дедушка говорит, те, кто задает много вопросов, долго не живут.

– Тогда не задавай вопросов.

Как серьезно он смотрел на нее в эту минуту. Его очки были заляпаны грязью. Что он в них видел?

– Я слишком много знаю, – вздохнула Катя. Эти слова были сказаны так тихо, что Милан едва расслышал ее.

– Что, например?

Она снова вздохнула.

– Слишком много всего. – Слишком много того, что не положено знать пятнадцатилетней девушке. – Я знаю, каково это – танцевать на нью-йоркской сцене и слышать восхищенные возгласы зрителей. Я смотрела на Париж с Эйфелевой башни. Я каталась по Лондону в экипаже, запряженном шестеркой лошадей. Я обедала с королем Франции и кланялась королеве Англии. Однажды я подписала петицию, которая была направлена в лондонскую Палату лордов, с требованием предоставить женщинам избирательное право.