Моби Дик

Глава сорок девятая Такова жизнь, мой друг!

Голова кашалота, которая, как уже говорилось, составляет около трети всего объема гигантского животного; эта голова, великая прочность которой позволяет владыке вод пробивать лбом корабельные корпуса; эта голова, которую Стабб так аккуратно отделил от принадлежавшего ей тела, — чудовищная эта голова, как громадная бочка, почти целиком наполнена ценнейшим, нежнейшим и ароматнейшим из веществ — спермацетом.

И вот эту громадную бочку, правда, еще не раскупоренную, поднимают над водой с помощью огромных талей и подвешивают за бортом. Тогда Тэштиго, ловкий, как кошка, карабкается на мачту. Распрямившись во весь рост, он идет по рее и останавливается прямо над этой закупоренной бочкой. Он прихватил с собой легкую снасть, состоящую из одного блока и тонкого троса, и, укрепив блок на рее, спускается по тросу на голову кашалота, висящую над водой. Он тщательно выбирает у себя под ногами участок, наиболее подходящий для вскрытия бочки, работая внимательно и осторожно, словно искатель клада.

Наконец место выбрано, бочка вскрыта, к тросу, точно к шесту колодезного журавля, подвязана прочная бадья. Тэштиго, одной рукой держась за снасть, упирается длинным шестом в днище бадьи, погружая ее в открытый резервуар, потом издает короткое гортанное восклицание, и по этому знаку матросы на палубе натягивают трос, а бадья поднимается, вся покрытая белой пеной, точно подойник, полный парного молока. Отяжелевший сосуд осторожно опускают вниз, сильные руки подхватывают его и переливают спермацет в огромный чан. Так повторяется много раз, пока кашалотовая бочка не будет вычерпана до дна. Все сильнее и сильнее налегает на шест Тэштиго, все глубже и глубже погружается бадья, и вот уже двадцатифутовый шест целиком скрывается в спермацетовом колодце, и не один чан уже наполнен до верху благоухающей массой.

Скоро спермацет, извлеченный из головы кашалота, стал застывать, и тогда Старбек посадил меня и других матросов вокруг большого чана и велел разминать застывающие комки. Это было на редкость приятное и ароматное занятие. Погрузив в спермацет руки, я почувствовал, что моя кожа становится мягкой, нежной и эластичной, а пальцы — будто стали они в десять раз гибче, чем прежде, — могут даже извиваться и скручиваться, как угри.

Нет ничего прелестнее, чем после тяжелой работы за лебедкой и опасностей китовой охоты усесться на палубе под синим небом возле чана со спермацетом, погрузить руки в волшебную полужидкую массу и вдыхать чистейший аромат фиалок. Омывая руки в спермацете, как бы омываешь и душу, освобождая ее от всякой злобы, обиды и недовольства.

О, если бы я мог разминать спермацет вечно! Но китолова после разделки туши ждет еще много других неотложных дел, и одно из важнейших — это необходимость разрубить на части ленты китового сала, чтобы потом отправить их в салотопку.

На американских китобойцах салотопки устроены прямо на палубе, между фок-мачтой и грот-мачтой. Массивная печь каменной кладки, вопреки всем противопожарным правилам, мирно соседствует с сухими досками палубы и пенькой канатов. Салотопка прикрыта сверху крышкой, под которой находятся два гигантских котла. Их всегда содержат в необычайной чистоте и чистят мыльным камнем с песком, так что они обычно сверкают, как серебряные чаши. Прямо под котлами устроены топки, которые разжигают стружками, а затем огонь и жар в них поддерживают тем жиром, что остается в ошметках уже вытопленного сала. Вся эта дьявольская кухня смердит так отвратительно, будто здесь на адском огне поджаривают грешников.

К полуночи огонь в топках пылал вовсю. Иногда огненные языки вырывались наружу, озаряя зловещим светом мачты и снасти «Пекода», идущего под всеми парусами в непроглядном ночном мраке; тогда мне, стоявшему в эту ночь на вахте у румпеля, казалось, что я правлю каким-то огнедышащим драконом. Адские тени кочегаров метались возле раскрытых глоток печи. Гарпунщики, как черти в аду, вздымали большими вилами куски китового сала и швыряли их в кипящие котлы, а вытопленные ошметки выхватывали из варева и бросали в топку. Пламя разбрызгивало искры и, улизнув из топок, пыталось ухватить за ноги адских кочегаров и поваров. Клубы смрадного дыма валили в ночное небо. С каждым всплеском океанской волны в котлах плескалась клокочущая похлебка, и кипящее сало разбрызгивалось по палубе. С закопченными лицами, спутанными бородами и сверкающими зубами сидели матросы у огня, рассказывая друг другу всякие бесовские истории и покатываясь от хохота. Неровное пламя освещало их то ярче, то слабее, тени — то длинные, то короткие — метались вокруг. Дикий хохот смешивался с воем ветра и стонами судна, зарывавшегося в волны беснующегося моря, и мне казалось, что это встают передо мной во мраке картины преисподней с чертями и грешниками, или те картины, которые возникают в истерзанной, мрачной и фанатической душе нашего безумного капитана…

Вот мы и рассказали о том, как дозорный с верхушки мачты замечает кашалота, как преследуют добычу китоловы в вельботах и, настигнув, загарпунивают, а затем убивают острогой; мы рассказали о том, как тушу пришвартовывают к борту, обезглавливают, а затем распеленывают, освобождая от сальных покровов; как вычерпывают спермацет и разминают его в чанах; как загружают котлы китовым салом, и там оно превращается в масло.

Этим маслом наполняют большие бочки; матросы теперь превращаются в бочаров — стучат молотки по железным ободьям, и бочки, одну к другой, устанавливают рядами на палубе. Но волны швыряют корабль, ни с чем не считаясь, и бывает, что бочка сорвется со своего места и начнет перекатываться от борта к борту, все сокрушая на своем пути, пока ее не поймают и не водворят на место.

Но вот забита последняя втулка, раскрываются на палубе люки, разверзая трюм, и одну за другой опускают бочки с драгоценным маслом в самые недра «Пекода». После этого крышки люков накрепко задраивают, словно

замуровывают подполье. Дело сделано, и все принимаются за наведение чистоты. Спермацет обладает замечательным очистительным свойством. Кроме того, после сжигания всяких остатков из золы приготавливают крепкий щелок, ко-торым можно отмыть любое пятно. Проходит день-другой, и китобоец не узнать: еще недавно он был весь испачкан кровью и жиром, заставлен бочками, завален канатами, покрыт копотью, а теперь все надраено и начищено, люди помылись, переоделись и выходят на белоснежную палубу словно разнаряженные женихи; прогуливаются парочками и группами; миролюбиво беседуют, облокотившись о поручни. Но не дремлют на верхушках мачт дозорные, пристально вглядываются они вдаль. И вот, через день или два, а то, случается, и через час после того, как закончена уборка, снова слышится сверху знакомый клич: «Фонтан на горизон

те!» И вот — опять все начинается сначала: сумасшедшая гонка в вельботе, тяжкая работа у лебедок, кровоточащие полосы китового сала, нестерпимый жар смрадного пламени… Но, друзья мои, такова и вся жизнь. Ибо, едва мы после мучительных трудов извлечем себе в награду хоть малую крупицу радости и только-только успеем насладиться ею, как снова уж слышим знакомый клич: «Фонтан на горизонте!»

Глава пятидесятая Встреча с «Благоухающей розой»

Однажды, когда «Пекод» тихо скользил по туманному и сонному полуденному морю, носы на палубе забили тревогу раньше, чем глаза на мачтах обнаружили ее причину. С моря доносился какой-то странный и весьма неприятный запах.

— Бьюсь об заклад, — сказал Стабб, — что где-то поблизости болтается здоровенный покойник.

Туман вскоре рассеялся, и недалеко от себя мы увидели судно со свернутыми парусами — верный признак того, что к борту этого судна пришвартован подбитый кит. Мы подошли ближе, и незнакомец поднял французский флаг. Густое облако крылатых хищников сопровождало корабль; пронзительно крича, они стремительно падали вниз и спустя секунду снова взмывали в воздух, оставаясь поблизости от корабля; было ясно, что кит, пришвартованный к борту французского китобойца, — вспученный, как говорят рыбаки, то есть кит, который одиноко скончался в море и уже довольно давно носится по волнам. Легко себе представить, сколь отвратительный запах исходит от подобной массы. Иным этот смрад кажется настолько нестерпимым, что никакая алчность не заставит их возиться с такой добычей, тем более, что жир такого кита ценится очень низко. И все же настоящий опытный китолов, знающий свое дело, никогда не станет воротить нос от вспученного кита по причинам, о которых вы узнаете несколько дальше.

Подойдя еще ближе к французскому китобойцу, мы заметили, что у его борта пришвартован не один кит, а два, причем второй экземпляр — еще более ароматный букетик, чем первый. Он, бедняга, был настолько истощен, словно умер от какой-то чудовищной дистрофии или несварения желудка, оставив после себя труп, в котором не больше жира, чем в сосновом полене.

— Вот это рыбка! — хохотал Стабб, стоя на палубе «Пекода», — настоящая вобла, не правда ли? Говорили мне, что французы не бог весть какие китоловы, что иной раз за целый рейс они натопят столько жира, что им даже не осветить капитанской каюты, но этот месье, видать, доволен и тем, что ему удастся поскоблить китовые косточки. Да, уж это охотник, ничего не скажешь! Я из трех наших мачт берусь натопить больше жира, чем он натопит из двух своих дохлятин… А впрочем, здесь может оказаться кое- что поценнее китового жира — серая амбра, вот что может здесь быть. Пожалуй, стоит попробовать, попытка, как говорят, не пытка…

В это время ветерок, слабо надувавший паруса, скис окончательно, наступил полный штиль, и «Пекод» остановился вблизи французского корабля. Делать было нечего— оставалось только ждать ветра, волей-неволей дыша отвратительным ароматом, исходящим от вспученных туш.

Стабб вышел из капитанской каюты, кликнул свою команду и, спустив на воду вельбот, направился к французу.

Огибая нос чужеземного судна, он заметил, что в соответствии с изысканным французским вкусом, верхней части форштевня искусной резьбой была придана форма склоненного стебля, увенчанного прекрасным цветком. Стебель был выкрашен зеленой краской и утыкан, наподобие шипов, медными шпильками, а цветок нежно-розового цвета явно изображал розу. На борту корабля большими золочеными буквами было написано: «Благоухающая роза» — таково было поэтическое имя этого благоухающего корабля.