Моцарт

Но этого не случилось. Карл Теодор курфюрст пфальцский был типичным для своего времени феодальным князьком. Стремясь подражать Людовику XIV, «королю-солнцу», он жил в роскоши, расточительно сорил деньгами, в то время как подданные его прозябали в нищете. Княжеская резиденция поражала великолепием, между тем по улицам Маннгейма можно было пройти, лишь зажимая нос, — сточные канавы годами не вычищались. Карл Теодор, желая идти в ногу с эпохой, выдавал себя за поборника просвещения и покровителя искусств. На деле же он ничего не смыслил ни в науке, ни в искусстве. Политическими и государственными наставниками его были иезуиты, эстетические же вкусы формировали любовницы, которых он менял чаще, чем перчатки. Нет ничего удивительного в том, что Моцарт пришелся ему не ко двору. Как ни старались Каннабих и сам Вольфганг, службу в Маннгейме получить не удалось. Моцарт не получил даже плату за выступления при дворе. Сам Вольфганг, невесело пошучивая, рассказывает о княжеских милостях, которыми он был осыпан:

«Вчера пошел с Каннабихом к господину интенданту графу Савьоли за подарком. Все произошло точно так, как я себе представлял, — никаких денег, красивые золотые часы. Я бы часам, стоящим вместе с цепочкой и брелоками 20 каролинов, предпочел 10 каролинов. В дороге нужны деньги. Итак, с вашего позволения, у меня пять пар часов. Я твердо решил сделать на каждых штанах по карманчику для часов. Отныне, отправляясь к какому-нибудь высокопоставленному господину, я буду носить две пары часов (как это и без того сейчас в моде), чтобы никому больше не взбрело в голову одаривать меня часами».

Материальное положение Моцартов становилось все тяжелее. Пришлось перебраться из гостиницы на частную квартиру. Вольфганг и мать поселились в маленькой, полутемной комнатенке, все преимущества которой заключались в том, что она не стоила денег. В уплату за жилье, освещение и дрова Вольфганг должен был обучать хозяйскую дочку игре на клавесине.

Квартирохозяин оказался не особенно тароватым: он экономил на дровах, и в морозные дни в комнате было особенно холодно.

Целыми днями пропадал Вольфганг в городе, добывая уроками жалкие гроши. А мать в это время сидела в нетопленной комнате, не вылезая из постели, обложившись подушками и по горло укрывшись одеялами. Она то читала книгу, то вязала чулок, то раскладывала пасьянс. Карты сулили блестящее будущее, а настоящее с каждым днем становилось все труднее. Вольфганг вконец извелся в поисках средств. «Часто я не вижу его по целым дням, — печально сообщает Анна Мария мужу. — Большей частью сижу дома одна, ибо не могу выходить из-за холодов и непогоды. Идет снег либо дождь, а у меня нет зонтика».

Пожалуй, никогда еще не приходилось Вольфгангу работать с таким напряжением. Письма к отцу дают полное представление о тяжелой трудовой жизни в Маннгейме.

«Пишу это ночью, в одиннадцать часов, — больше нет времени. Раньше восьми часов мы вставать не можем, ибо в нашей комнате светает лишь в полдевятого: живем мы в подвале. Затем я быстренько одеваюсь. В десять сажусь сочинять музыку и работаю до двенадцати — половины первого. Потом иду к Вендлингу, там еще немного пишу — до полвторого, и мы отправляемся к столу. Между тем наступает три часа, я должен следовать в «Майнцский двор», к голландскому офицеру, обучать его галантерейному обхождению и генерал-басу. За что получу, если не ошибаюсь, 4 дуката за 12 уроков. В четыре часа должен идти домой, обучать дочку. Раньше половины пятого мы никогда не начинаем, ибо ожидаешь, пока зажгут свет. В шесть часов отправляюсь к Каннабиху, учить мадемуазель Розу. Там остаюсь до ужина, беседуем, музицируем, а потом я вынимаю из кармана книжку и читаю, как это делал всегда в Зальцбурге».

Но никакие жизненные невзгоды не могут сломить Вольфганга. Он, собрав все свое мужество, упрямо продолжает идти тернистым, трудным, но единственно верным для него путем — путем композитора.

«Я бы ничем так хорошо не прокормился, как учениками, но для сей работы я не рожден. Вот вам наглядный пример. Я заполучил двух учеников, к каждому ходил трижды, не заставал дома и все это бросил. Из любезности я охотно готов давать уроки, особенно, если замечу у ученика талант, желание и охоту к учению. Но быть обязанным к определенному часу являться в чужой дом или дожидаться у себя дома ученика — не могу, хотя бы сие и было весьма доходно. Это для меня невыносимо. Это я предоставляю людям, которые только и могут, что играть на клавесине.

Я композитор и рожден быть капельмейстером. Я не имею права и не могу хоронить свой талант, которым господь бог столь щедро одарил меня (могу сказать это без излишней гордости, ибо сейчас больше, чем когда бы то ни было чувствую это)».

С поднятой головой идет Вольфганг навстречу превратностям судьбы. Он отвергает смирение и унижение перед сильными мира сего и резко заявляет: «Только не пресмыкаться! Терпеть этого не могу!»

Вольфганг ясно понимает, что лишь трудом можно достичь независимости и самостоятельности — того, без чего истинный художник не может жить. После дневной суеты — беготни по урокам, визитов, выступлений — он ночи напролет не разгибает спины, торопливо покрывая лист за листом нотной бумаги мелким бисером нотных крючков. «Я не имею ни одного спокойного часа, — признается он отцу. — Писать могу только по ночам, потому и вставать пораньше не могу. Да ведь в любое время и не будешь расположен к работе. Конечно, валять кое-как можно и целыми днями, но подобная штука выходит в свет, а срамиться я не хочу, ведь на ней стоит мое имя».

Он сочиняет самые разнообразные произведения: концерты для флейты, квартеты, клавирные дуэты, дуэты для скрипки и клавира, мессу. Разнообразие форм рождает новые идеи, будоражит фантазию, расширяет запас изобразительных средств. Как он сам говорит: «Я быстро тупею, если постоянно пишу только для одного и того же инструмента».

И тем не менее эта титаническая работа приносит лишь жалкие гроши, на которые невозможно даже кое-как свести концы с концами. Жить с каждым днем становится все трудней и трудней. И Вольфганг и Анна Мария начинают понимать, что дальше оставаться в Маннгейме бессмысленно — больше того, губительно. Как ни интересна жизнь в Маннгейме, а надо отсюда уезжать. И чем скорей, тем лучше.

— В Париж! Там для таланта возможности безграничны, — советовали Вольфгангу маннгеймские друзья.

«В Париж! Там музыканту открыта широкая дорога славы, там старый и могущественный друг, мсье Гримм», — требует от сына и Леопольд.

— В Париж! — решает, наконец, и Вольфганг. — В Париж, и немедля!

Но неожиданно нагрянуло такое, отчего все планы и все разумные решения полетели кувырком.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Бывает, живет человек, живет — увлекается и охладевает, радуется и огорчается, негодует и восхищается, силится побороть невзгоды и упивается успехами, поглощенный трудами и заботами, не замечает быстрого бега времени и считает, что жизнь его насыщена событиями, одно важней другого. И вдруг приходит что-то новое, что вытесняет все прежнее и до краев заполняет думы и чувства, помыслы и поступки, дни и ночи. Теперь уже человек недоумевает: как мог он раньше жить без этого нового, огромного, всепоглощающего, без того, что нарушило все планы и смешало все расчеты?!

Так случилось и с Вольфгангом, случилось в тот момент, когда он уже был готов покинуть Маннгейм. Вначале он не понял того, что произошло. И лишь много часов спустя, ночью, вдруг все стало ясно.

Посреди ночи он проснулся. Его разбудила мелодия. Назойливо неотвязная, она продолжала звучать в ушах и после того, как он открыл глаза. Такое бывало с ним и раньше. Случалось, что во сне пригрезится напев и навязчиво звучит, не давая покоя. Чтобы освободиться от него, надо либо записать, либо пропеть мелодию.

Так он и сделал. Тихонько, чтобы не разбудить мать, пропел привязавшуюся фразу. Но на этот раз мелодия не исчезла, а продолжала упрямо звучать. Была бы хоть свежей — необидно, а то ведь затрепанная, давно навязшая в ушах песенка кого-то из модных в салонах композиторов, не то Фишера, не то Вангаля. И откуда взялась она?!

Что поделать, пришлось вылезти из теплой кровати и сесть за инструмент.

И в тишине, нарушаемой лишь дыханием спящей Анны Марии, зазвучал клавесин, робко, чуть слышно, будто за разрисованным морозом окном зазвенела весенняя капель: юная и нежная весенняя капель в лютой стуже декабрьской ночи. И из звуков этих возник образ — девушка, юная и нежная, легкая, как дыхание приближающейся весны. Тонкая худенькая шея, по-детски угловатые плечи, острые ключицы, так мало подходящие к широкому вырезу бального платья, маленькая, красивая грудь. Узкая кисть левой руки оперлась на клавир, а правая рука прижалась к груди; тонкие, суживающиеся на концах пальцы чуть вздрагивают, комкая кружева…