Модель
Шрифт:
А я просто сижу и пишу картины:
— Элия, я не могу говорить от имени всех людей всем людям, — соврал я, не зная, как сказать правду: как будто художник занимается чем-нибудь иным всю жизнь.
Хорошо еще, что моя гостья была совсем молодой и пока не понимала этого — а объясняют ли это на факультете истории искусств Московского государственного университета, я не знал.
И все-таки мне пришлось пояснить свою мысль, оправдав свою трусость:
— Понимаешь, народ, считающий себя великим, — это народ настолько глупый, что
Такой народ уверен в том, что может учить другие народы.
Я не знаю, как остальным россиянам, а мне есть чему учиться у других.
А о том, что, по-моему, называние себя великим — это признак вырождения народа, я говорить не стал.
Может, потому, что для самого меня — это вопрос спорный.
А может, потому, что — бесспорный.
В одном я уверен: россияне до тех пор не начнут становиться великим народом, а Россия великой страной, пока оба будут уверены в том, что они уже великие.
— Но ведь вы же считаете себя особенным, исключительным народом, отличающимся ото всех.
— Понимаешь, никто не станет спорить с тем, что каждый народ имеет свои отличия.
Но мне всегда казалось, что то, что объединяет людей, для художника куда важнее, чем то, что их отличает, — ответил я.
А про себя подумал: «Народ мы, конечно, исключительный. Нам бы еще нормальным стать…»
…С другой стороны, Россия давно уже страна расистская.
— Во всем евреи виноваты, — сказал мне однажды один мой нетоварищ. — Читал я тут одну газету…
— Я даже знаю, какую именно газету ты читал, — перебил я его.
— Ты что, тоже читаешь ее?
— Я ее даже в сортире не использую.
— Почему? — Ничего более глупого дурак спросить не мог. И мне не оставалось ничего, как дать ему умный ответ:
— Потому что не хочу пачкать этой газетой дерьмо из своей задницы…
— …То есть ты, Петр, не считаешь, что другие народы хуже вашего?
— Элия, тот, кто думает, что другие народы хуже его народа, в своем народе — не лучший…
— …А какая отличительная черта у вас, россиян? — спросила она, и я отметил, что молодая женщина все время говорила спокойно, не давая моим мыслям разбушеваться.
Позволяя мне отвечать ей так же — спокойно:
— За свою историю мы впитали в себя так много от других народов, что, пожалуй, нашей отличительной чертой является отсутствие всяких отличительных черт.
— Но у нас и у вас разный менталитет, — проговорила Элия тоном, явно выдававшим то, что в своих словах она не уверена; и я укрепил эту неуверенность своими словами:
— В СССР ничем не владеющий народ всегда проигрывал владеющей властью власти.
Мы, бывшие жители Советского Союза, так долго были вырваны из традиционного, естественного развития, что у нашего менталитета есть особенность.
И эта особенность заключается в том, что никакого менталитета
у нас нет.— Почему?
— Потому что несвобода не создает опыта, значит, ничему не учит.
— Но вы же говорите о нас, прибалтийцах, плохо, — Элия произнесла эти слова тихо, и я так же тихо ответил ей:
— Проще всего говорить плохо о своем народе, говоря плохо о чужом.
Поэтому я ни о каких народах не говорю плохо.
— Но ведь вы, русские, не любите нас, прибалтов.
— Не знаю, Элия, — сказал я, а потом прибавил:
— Но ты должна знать, что любят за любовь, а не за ненависть.
— Но у нас-то, прибалтийцев, есть повод вас не любить.
— Может быть, Элия, такой повод у вас есть.
Правда, я о нем не слышал.
— Вы нас оккупировали.
Прибалтийские республики вам еще счет за это предъявят, — Элия Вита говорила так тихо, что я не мог понять — говорит она серьезно или шутит.
И в ответ улыбнулся:
— А мы вам предъявим счет за латышских стрелков, — я произнес это сочетание слов, даже не помня — пишется оно в кавычках или без.
— А что — латышские стрелки?
— Они дважды спасли ленинское правительство, когда его попытались скинуть: шестого июля в восемнадцатом и после подписания Брестского мира, когда ленинское правительство бежало из Петербурга в Москву.
При этом латышскими стрелками в народе называли не только латышей, но всех прибалтийских головорезов, составлявших ленинскую охрану.
Кровавый Тоом, например, был эстонцем, — сказал я.
Удивительная вещь — история — рассказ о времени, которое прошло.
Сейчас, находясь в одной комнате с красивой женщиной, я говорил о кровавых страницах истории совершенно спокойно и даже не переставая улыбаться.
Хотя улыбался я грустновато.
А Элия Вита не хотела расставаться со своей правотой:
— Это были отщепенцы.
Мы их осудили.
— Это были ваши граждане, — тихо, но спокойно ответил я.
— Мы их осудили, — повторила Элия.
— Мы тоже осудили время, которое привело к оккупации чужих стран, — вступаясь за свою страну, я не в первый раз солгал, выдавая желаемое мной за действительное.
Прекрасно зная, что далеко не все мои современники осудили сталинизм.
— Но ваши страны захватывались советскими солдатами по приказу режима, а ваши граждане, ставшие латышскими стрелками, пришли к нам добровольно.
Им никто не приказывал идти в Россию.
Да их никто и не звал.
— И что же?
Мы должны сохранять ваши памятники советским солдатам? — Этот вопрос был задан Элией тоном, не оставлявшим сомнения в том, что ответ может быть только один; и в ответ я честно признался:
— Не знаю.
— Тогда почему же вы называете нас варварами за то, что эти памятники переносятся с центральных площадей? — Моя гостья продолжала задавать свои вопросы, но делала это уже как-то неагрессивно.
Словно ставя галочку в соответствующую графу таблицы: «ответ получен» — «ответ не получен».