Модель

И то сказать, если женщина раздевается для того, чтобы продемонстрировать свою скромность, то — зачем она вообще раздевается?

А если женщина раздевается чересчур деловито, то — зачем она вообще женщина?

Раздевшись, Элия оставила на ногах босоножки на высоких каблуках, и мне это очень понравилось.

Я люблю, когда женщина носит высокие каблуки — это меняет всю моторику ее фигуры.

На каблуках женщина не только ходит, но и лежит интереснее.

— Скажи, — проговорила Элия, откладывая в сторону одежду и становясь передо мной в полный рост, — а если бы я сейчас была бы замужем, ты не считал бы меня женщиной легкого поведения?

Возможно, я был совсем не готов к этому вопросу и, наверное, оттого переспросил:

— Что?

— Если бы я сейчас была замужем, ты не считал бы мое поведение недостатком?

И вместо ответа я просто подошел к ней и молча погладил ее по плечу.

Мне не хотелось шутить на эту тему.

И как-то не ко времени было говорить серьезно о том, что я не встречал ни одного мужчину, который считал бы недостатком легкое поведение чужой жены…

«… Любовь, как и всякий живой организм, подвержена эволюции.

И в наше время измена в любви оказалась сложнее поступков и уж тем более сложнее придуманной не нами морали.

И уж тем более сложнее мнения: и о любви, и о поступках, и о морали.

В принципе, я понимаю мужчин, готовых посвятить всю свою жизнь одной любимой женщине.

И два часа своей жизни — другой.

Впрочем, в эпоху, в которую вползли мы, доставшуюся нам в подарок, линии любовного треугольника давно превратились в параллели, а потом, видимо, посчитав прямизну слишком примитивной для существования, стали пересекаться самым причудливым образом, радуя поэтов и психоаналитиков.

Мы по-прежнему называем грехом то, что во всем цивилизованном мире называется личной жизнью…» — Об этом я только подумал, но ничего не сказал. Может быть, в силу того, что эти мысли выветрились из моей головы очень быстро, а может, оттого, что эти мысли обладали главным качеством всех людских мыслей — никчемностью…

…Я писал с этой молодой женщины картину под названием «Верность».

И мне было очень интересно это делать.

Хотя то, как я работал — как-то не вспоминалось.

Возможно, потому, что самая неинтересная часть интересной работы — это работа…

…А потом наступил вечер.

Садясь за столик пробовать приготовленный мной омлет, Элия, накинув мою рубашку на плечи, сказала:

— Знаешь, общежитие мне дадут только завтра.

Я, конечно, могла бы переночевать на вокзале, но, если я не стесню тебя на одну ночь… — она завершила фразу многоточием, и ее слова были произнесены ненастойчиво и без всяких претензий.

Эти слова не вызвали моего удивления, может быть, потому, что в душе я надеялся и рассчитывал на то, что они будут произнесены.

Хотя и не знал — на что, собственно, я рассчитываю.

И я соврал бы себе, если б сказал, что хотел, чтобы эта женщина побыла у меня только потому, что мне так легче было писать картину.

— Конечно, — ответил я. И прибавил на не всякий случай:

— И можешь быть уверена в моей интеллигентности, — еще не зная того, что наутро Элия припомнит мне эти слова.

А тогда, вечером, она сказала, улыбнувшись:

Я останусь у тебя, и ты расскажешь мне о реформах Гайдара и Чубайса.

Она осталась, и нам пришлось начать с Адама и Евы.

Так что к реформам Гайдара мы перешли только под утро.

Когда «ускорение» и «гласность» были уже в прошлом…

…Если задумаешься над тем, чем является жилище Гименея, то сразу поймешь, что это не дворец.

Дворец для его жилища излишне бомбобезопасен.

И не шалаш — шалаш слишком некомфортен.

Скорее всего, жилище Гименея это бунгало на береге теплого моря.

И, видимо, с порога этого бунгало Элия, последний раз блеснув глазами из-под сходившихся ресниц, прошептала мне несколько слов…

…Получилось все так.

Мастерская у меня не большая, и кровать, естественно, в ней единственная.

Когда я постелил ей постель, а для себя стал надувать матрац на пол, Элия, уже забравшись под одеяло, протянула мне руку:

— Иди уж сюда… Оккупант…

…Наши небеса пришли в соприкосновение…

— …Слава богу, — прошептала она наутро, улыбнувшись мне, — что в постели ты обходишься с женщиной не как интеллигент, а — как мужчина.

Я промолчал и не стал вступаться за интеллигенцию, хотя, по-моему, — интеллигентность это не извращение…

— …Хорошо, что ты не предложил нам стать друзьями, — проговорила Элия чуть позже; и мой ответ ей, думаю, был правильным:

— Мужчине дружить с красивой женщиной — значит не видеть того, что она красива…

…Но оккупантом Элия Вита продолжала меня называть все то время, что было отпущено нам в эту осень.

Правда, если говорить честно, это было не совсем правдой.

Ведь на самом деле она попросилась у меня переночевать, а осталась на всю экзаменационную сессию.

Впрочем, в Организацию Объединенных Наций я на эту оккупацию моей мастерской жаловаться не пошел.

А когда мы прощались с ней на вокзале, и она сказала:

— Приеду к тебе в следующую сессию. — Я в ответ поцеловал ее в приоткрывшиеся губы.

И прибавил совершенно искренне:

— Я буду ждать…

…То — было замечательное время с замечательной женщиной.

И мое отношение к ситуации упрощалось тем, что на моей совести была только еда на ужин и завтрак…

…Возможно, кто-то посчитает поведение этой молодой женщины аморальным.

А кто-то поймет, что иногда женщина должна быть умнее морали…

— … Это была женщина, с которой мне хотелось быть лучше, чем я есть, — сказал я потом поэту Ивану Головатову. — Я запомнил каждый день, проведенный с ней.

— У тебя хорошая память, — ответил мне Иван.

— Слава богу — нет.