Модификаты

— Ты не должна жалеть меня, Софи. Я не хочу, — Он опять заходил по комнате быстрее, таская меня прижатой к своему телу, словно впавшая в панику мать своего ребенка. — Если ты станешь жалеть меня, то будешь закрываться, щадить. А от этого станет только хуже. Говори со мной, изливай свою боль, делись. Ничего из того, что переживаю я, не может быть ужаснее того, через что прошла ты.

Я пообещала ему честность… но солгала. Потому что уже слишком стала бояться за него и дорожить им. Нельзя мужчине рассказывать о подобных вещах, не тогда, когда у него нет возможности что-то сделать с этим, отомстить, принести своей униженной женщине чертову голову обидчика, как бы первобытно это ни звучало. Это будет жрать его заживо и все время нашептывать безумные вещи, толкая на опрометчивые поступки. Мы переживем это другим способом, отстраняясь и выбрасывая из памяти крупицу за мерзкой крупицей. Тебя нет, Тюссан. Ты не владеешь моей жизнью и сознанием и никогда не владел.

ГЛАВА 32

Утро моей новой жизни в качестве замужней женщины началось, как и полагается, с новых впечатлений и обретения малознакомых навыков. Проснуться с первыми лучами светила от взгляда своего мужчины, ласкающего кожу, — это как нежное, но при этом отчаянно нуждающееся прикосновение. Самой огладить глазами его великолепное обнаженное тело, визуально исцеловывая каждую совершенную линию, откровенно наслаждаясь постепенно пропитывающим пробуждающееся сознание пониманием, что он действительно мой, целиком, с головы до ног, никуда уже не исчезнет с уходом ночи. Медленно скользнуть кончиками пальцев по его груди и тут же услышать рваный вдох облегчения и мгновенного спонтанного чувственного возгорания, вторя чему сжимаются и мои легкие. Успеть оставить только один краткий поцелуй чуть ниже коричневого плоского диска соска и тут же очутиться окруженной со всех сторон его теплом и желанием, больше похожим на взрывную детонацию, спровоцированную лишь подтверждением моего полного пробуждения. Никаких сонных неторопливых ласк — сразу лютый голод Рисве, а потом таким же стремительным верховым пожаром и мой, и на утоление нужна бездна нашего общего времени. Губы требовательные, неугомонные, алчущие всего и сразу. Движения рук еще пока суматошные, ненасытные, будто он не в состоянии определиться, где бы хотел меня касаться сильнее в первую очередь, пальцы жаждут накрыть как можно больше кожи и изгибов одновременно. Я чуть торможу его, шепчу, подсказываю, умоляю не насыщаться столь жадно, ведь никуда не собираюсь ускользать и ни в чем отказывать. Не знала прежде, что учить мужчину постельным премудростям — настолько возбуждающе и увлекательно, что я готова заниматься этим хоть вечность. Или же тут дело в ученике? В любом случае тот факт, что здесь, в этом потрясающем месте у меня есть сколько угодно этого самого времени, чтобы потратить его именно на смакование наслаждения, ощущается еще одной новой гранью моей жизни. Гранью счастья. Мне некуда торопиться, ни к чему не нужно рваться, все, что нужно, у меня уже есть. Внезапно. Непривычно, но как же бесконечно хо-ро-шо.

Учиться разводить огонь в нашем домашнем очаге — та еще задачка для меня, особенно учитывая нервные метания и бормотания за моей спиной Рисве, который дико переживал, чтобы я не обожглась или не поранилась, приноравливаясь к штуке под названием "мок", на деле являвшейся чем-то вроде огнива. Ее пришлось взять взаймы у Вали, потому как это тоже был еще один из предметов, что женщина, по обычаю, приносила с собой в дом своего мужчины. До этого, как выяснилось, очаг в тироде холостого парня оставался неприкосновенным. Я видела, что мой энгсин с огромным удовольствием уже десять раз отобрал бы у меня упрямую чиркалку и сделал бы все сам, но традиции есть традиции, и они гласили, что одарить живым теплом домашний очаг нужно мне, и я решила им следовать по мере своих сил и пока они не шли вразрез с какими-то моими принципами. Питаться свободным мужчинам было принято на той самой общей "кухне", где мы тогда занимались заготовкой впрок сочного растения, причем на их желудках пробовали свои силы и навыки будущих хозяек незамужние девушки народа. Но Рисве мне признался, что он часто напрашивался на трапезы в дом Вали.

— М-да-а-а, — потерла я нос пальцами, любуясь разожженным-таки огнем, — с моими способностями в кулинарии в принципе и знанием сочетаний местных продуктов, как бы не пришлось нам обоим столоваться у этой доброй женщины на постоянной основе.

— Вали вряд ли будет против. Но из твоих рук я готов есть что угодно, — легкомысленно пожал широченными плечами Рисве. — Если понадобится, стану сам тебя кормить.

Похоже, абсолютно ничто не было способно поколебать его уверенность в удачном развитии наших отношений.

— Разве у вас принято, чтобы муж хозяйничал на кухне? — Я взялась за изучение содержимого нескольких глубоких плошек, которые он доставил из погреба. Ну и что с чем тут нужно смешивать и какой тепловой обработке подвергать?

— Единственное, что у нас по-настоящему не принято, — это вторгаться в чужую семью. Все остальное решается только между мужчиной и женщиной.

— Даже если муж груб и плохо обращается с женой? Никто не вмешается и тогда? — вырвалось у меня.

— Зачем бы ей с таким оставаться? Разве эта женщина не в своем уме, чтобы терпеть дурного энгсина, если вокруг всегда есть более достойные, нуждающиеся в ней?

"Что, если у этой несчастной просто не имеется другого выхода, кроме как терпеть?" Нет, этого вслух я не скажу. Здесь это совершенно невозможная ситуация.

— Смотри, Софи, нужно сделать вот так, — перехватил у меня из рук Рисве одну керамическую емкость с округлыми зелеными штуковинами, напоминающими коробочки физалиса, и стал ловко их разрывать по одной, выливая жидкое содержимое в миску. Потом добавил туда жменю того, что я могла бы опознать по виду и по запаху как кусочки маринованных грибов, щепотку оранжевого, пахнущего паприкой порошка, размешал и установил над огнем в специальный держатель.

Спустя минут пять при непрерывном помешивании масса немного загустела, и Рисве снял блюдо местным аналогом ухвата, зачерпнул его широкой плоской деревянной ложкой, тщательно подул и предложил мне попробовать. На вкус его творение было помесью жидкого омлета и солоноватой пряной овсянки, но мне очень понравилось.

— Нельзя мужчине быть таким идеальным, — почти промурлыкала, пока с удовольствием разжевывала похрустывающие кусочки тех самых "грибов". Черт, учитывая, как прошли последние сутки, неудивительно, что аппетит у меня открылся просто зверский. — Должен быть обязательно какой-то подвох.

— Почему? — искренне не понял Рисве. — Разве я глупец, чтобы не стараться быть лучшим для тебя? Ведь иначе ты можешь захотеть покинуть меня.

— Просто… — запнулась, не зная, как сформировать свою мысль, чтобы не задеть его, но и быть понятой, — я не хочу тебя идеального, а желаю тебя только настоящего. Ты должен быть собой, а не кем-то, кого, по твоему мнению, я бы хотела в тебе видеть. Показывай мне себя истинного, и тогда я… перестану бояться того, что за совершенным фасадом кроется нечто пугающее.

Ну вот я и открылась еще на чуть-чуть и очень надеюсь быть понятой. Рисве положил ложку, которой кормил меня, и аккуратно, словно боясь напугать, пересадил к себе на колени, лицом к лицу.

— Софи, смотри на меня, — сказал он, нежно погладив большими пальцами по скулам, — смотри и знай, что ничего я от тебя не прячу и никогда не буду прятать. Я весь до дна перед тобой. Гляди и осознай, что в глубине меня не прячется чудовище, там есть лишь страж, готовый защитить тебя от всего и сражаться за наше счастье.

Он думает, что меня напрягает наличие у него другой ипостаси?

— Я не о том, что ты обращаешься…

— Я знаю. И тоже говорю не об этом. — Рисве оставил легкий поцелуй между моих бровей. — Просто осознай: никогда, никогда и ни за что от меня тебе не стоит ждать угрозы. Чтобы ты ни делала, как бы ни поступала и в каком бы ни пребывала виде и настроении, всегда я твой энгсин, а ты моя анаад. Я не тороплю тебя и не стану требовать веры в это немедленно. Прошу только видеть меня, именно меня, а не прошлое, нанесшее тебе глубокие раны.

— Ты не представляешь, как же сильно этого хочу, — пробормотала, сглатывая ком в горле и прижимаясь к нему не только телом, но и, кажется, всей больной душой.

Наш день прошел как во сне, счастливом, наполненном теплом и нежным узнаванием друг друга сне. И это было таким контрастом с тем кошмаром, что опять явился ко мне ночью.

Проснувшись снова в поту и сотрясаемая дрожью, я теперь сама вцеплялась в Рисве, как в спасательный круг, твердя себе, что наваждениям не победить моего стремления к освобождению от боли. Вот только холодный рассудочный внутренний голос все равно вопрошал: "А хватит ли у Рисве терпения, если моя борьба с ужасами прошлого слишком затянется? Не выгорит ли он дотла от темного огня, что полыхает в его глазах при виде моих страданий?" Вдруг единственное избавление от той мерзости, что поселил во мне Тюссан, — это лишь отмщение, а не забвение? Что, если всей моей цивилизованности и стремления к счастью недостаточно и кровожадная первобытная часть меня никогда не перестанет требовать увидеть своего врага и мучителя поверженным и разорванным на куски, точно так же, как он разорвал мою душу?