Моё дерево Апельсина-лима

Глория принесла мне бульон, который приготовила и пыталась дать мне несколько ложек. Я плохо дышал и тем более не мог глотать. Погрузился в отвратительную дремоту и когда очнулся, боль уменьшилась. Но мама и Глория сидели около меня. Мама всю ночь просидела возле меня и только рано на рассвете поднялась, чтобы привести себя в порядок. Ей надо было идти на работу. Когда она подошла попрощаться, то я взял ее за шею.

— Ничего не будет, сынок. Завтра ты уже будешь здоров…

— Мама…. Я высказал ей тихо, возможно, самое большое обвинение в жизни.

— Мама, я не должен был родиться. Я должен был быть, как мой шар…

Она грустно погладила мою голову.

— Все должны рождаться такими, какими рождаются. Ты тоже. Только иногда, Зез'e, ты бываешь слишком дерзким…

ГЛАВА ПЯТАЯ Кроткая и странная просьба

Мне потребовалась неделя, чтобы оправиться от всего. Мое уныние происходило ни от боли, и ни от ударов. Надо признать, что дома стали относиться ко мне хорошо, однако это у меня вызывало подозрение. Но кое-чего недоставало. Нечто важное, что сделало бы меня прежним, может быть вернуло бы веру в людей, в их доброту. Я был спокойным, не выказывал желания ни к чему, почти всегда сидел около Мизинца, смотрел на суету вокруг, потеряв интерес ко всему. Никаких бесед с ним, ни выслушиваний его историй. Самое большее, что я позволял, это оставаться своему братику рядом. Делать вагончики фуникулера, как на Сахарной Голове из пуговиц, которые он обожал, и заставлять подниматься и опускаться сотню вагончиков весь день. Я смотрел на него с огромной нежностью, потому что когда сам был ребенком, мне тоже нравилось это…

Глория была обеспокоена моим молчанием. Она сама приносила мне горы карточек, мою сумку с шариками, в которые я не играл. У меня не было желания сходить в кино или пойти чистить обувь. Правда была в том, что я не мог найти способа, вытащить мою боль изнутри. Зверски и злобно избитый непонятно за что…

Глория спрашивала меня о моем воображаемом мире.

— Их нет, они далеко уехали…

Ясно, что я говорил о Фреде Топмсоне и о других друзьях.

Однако она ничего не знала о перевороте произошедшем внутри меня. Какое решение я принял. Надо сменить кинофильмы. Нет больше кинофильмов ни о ковбоях, ни об индейцах, ни о чем! Отныне и впредь, я буду ходить смотреть, только фильмы о любви, как их называют взрослые. Со многими поцелуями, многими объятиями и, где все любят друг друга. Уж, если я годился только для битья, то, по крайней мере, хоть смогу посмотреть, как любят другие.

Пришел день, когда я смог пойти в школу. Но я не пошел туда. Я знал, что Португа ждал меня неделю с «нашей» машиной, и естественно, я только искал момента напомнить ему о себе. Должно быть, он очень был обеспокоен моим отсутствием. Даже, если бы он узнал, что я болею, он не пришел бы повидать меня. Мы дали слово, заключили смертный договор о нашей тайне. Никто, только Бог должен был знать о нашей дружбе.

Рядом с кондитерской, напротив Вокзала стоял автомобиль, такой красивый. Родился первый луч солнца радости. Мое сердце обгоняло меня галопом в моей тоске. Сейчас я увижу своего друга!

Но в этот момент сильный свист поверг меня в дрожь, звучало на входе Вокзала. Это был Мангаратиба. Неистовый, гордый, хозяин всех рельсов. Он летел, потряхивая вагонами. Из окон смотрели люди. Все ехавшие были счастливы. Когда я был поменьше, мне нравилось стоять и смотреть, как проходит Мангаратиба, бесконечно говорить пассажирам прощай. Пока поезд не исчезнет за горизонтом. Сегодня, нечто подобное происходило с Луисом.

Я поискал его между столами кондитерской, он был там. За последним столом, чтобы видеть входивших посетителей. Он сидел спиною, без куртки в красивом жилете в клетку, с подвернутыми рукавами чистой, белой рубашки.

Меня охватила какая-то слабость, такая сильная, что я едва смог дойти близко до его спины. Подал ему знак, дон Ладислао:

— Португа, посмотри, кто там!

Он медленно повернулся, и его лицо озарилось счастливой улыбкой. Раскрыл руки и сжал меня в долгом объятии.

— Мое сердце говорило мне, что сегодня ты придешь. Затем посмотрел на меня некоторое время.

— Ну что, беглец, где ты был все это время?

— Был очень больной. Он толкнул стул.

— Садись.

Щелкнул пальцами, подзывая официанта, который уже знал, что мне нравилось. Но, когда он принес прохладительное и печенье, то я даже не притронулся. Положил голову на руки и так сидел, чувствуя себя слабым и грустным.

— Не хочешь?

Так как я не ответил, Португа поднял мое лицо. Я с силой кусал свои губы, и глаза мои были мокрые.

— Однако, что это такое, парень? Расскажи своему другу…

— Не могу. Здесь не могу… Дон Ладислао неодобрительно покачал головой, как бы ничего не понимая. Я решил что-то сказать:

— Португа, это верно, что автомобиль все еще «наш»?

— Да, ты все еще сомневаешься?

— Ты можешь повезти меня прогуляться? Он был напуган моей просьбой.

— Если ты хочешь, то давай.

Так как он видел, что мои глаза все еще были мокрые, то он взял меня на руки и понес до автомобиля, усадил меня, не открывая дверь.

Он вернулся, чтобы уплатить по счету, и я слышал, как он разговаривал с доном Ладислао и другими.

— Никто не понимает этого ребенка в его доме. Никогда я не видел такого впечатлитель-ного мальчика.

— Скажи по правде, Португа. Тебе очень нравиться этот чертенок.

— Намного больше, чем ты себе представляешь. Он чудесный и умный малыш.

Он пошел к машине и сел в нее.

— Куда ты хочешь ехать?

— Лишь бы уехать отсюда. Можно поехать до дороге в Мурунду. Это близко и не надо расходовать много бензина.

Он рассмеялся.

— Ты, не такой уж и ребенок, раз понимаешь проблемы взрослых?

Там дома, бедность была такая, что приходилось с очень раннего возраста учиться, не тратить деньги абы как. Все стоило денег. Все было дорого.

В течение этой маленькой поездки он ничего не говорил. Дал мне возможность придти в себя. Но когда все осталось позади, и дорога превратилась в чудесное зеленное пастбище, он остановил машину, посмотрел на меня и улыбнулся с тем добродушием, которая восполняла доброту, отсутствующую у остального мира.

— Португа, посмотри на мое лицо. Не лицо, а морда. Дома говорят, что у меня морда, потому что я не человек, а зверь, индеец Пинаг'e, чертов сын.

— Я предпочитаю смотреть в твое лицо.

— Но посмотри на меня хорошенько. Посмотри, я до сих пор в синяках от стольких побоев.

Глаза португальца приобрели выражение тревоги и сострадания.

— Но зачем они это сделали?

Я рассказал ему все, все без преувеличения. Когда я закончил, его глаза были влажные, и он не знал, что делать.

— Однако, нельзя же так бить ребенка, такого как ты. Тебе даже не исполнилось шесть лет. Дева Мария из Фатимы!

— Я знаю почему. Я ни на что не годен. Я настолько плохой, что когда наступает Рождество, то происходит так, что вместо Мальчика Иисуса, рождается Мальчик Черт!..

— Это все глупости. Ты пока еще ангелок. Ты можешь быть немного шаловливым…

Эта определенная мысль, вновь взбудоражила мой ум.

— Я такой плохой, что не должен был родиться. Я сказал это маме на днях.