Мое время

И уж только потом раскричался на весь троллейбус, когда ехали к нему:

– Какой мудак! ...!

Мы хватаем Павла за руки, "за одежду", он шепотом извиняется и снова орет:

– Он же был знаком с Маяковским! Он же из последних! Я всегда относился к нему с почтением. Может это маразм?.. Нет каков...! ...!

А уже если Павел проклинал!
– Небеса разверзались. Его гнев был неподделен и страшен, он повергал нас в трепет и прах. Но в напускной преувеличенности крика, кроме взрывного импульса проглядывала поучительность нам - невиновным и будто бы непричастным, чтобы участвовали, да и жаль ему было старого Кирсанова, и чтобы вовсе уж его остановили, он "подпускал уголовника", то есть ругался, как бывший зека, и тут можно было уже причитать:

– Павел Юрич, ну Павел Юрич...

Дома Павел нам рассказал, как пытались они получить разрешение на создание музея еще в первую годовщину смерти Маяковского.

У них была, как принято, коммуна во главе с сыном Луначарского, там были еще поэт Смеляков и легендарная Любка Фегельман. Они добились приема у министра культуры.

И Крупская зашла в кабинет и села рядом с Павлом. Он сбоку заглядывал в ее очки и думал, - что же, действительно, можно увидеть через такие очки. Потом в коридоре Любка Фегельман наскакивала:

– Надежда Константиновна, вы должны нам помочь! Вы же понимаете!..

– Я ничего не могу, ребята. Я совсем ничего не могу.

И они, отражаясь в ее слепых очках, как-то сразу поняли, что ничего больше не будет...

Павел Юрьевич замечательно рассказывал. Это бывали суточные монологи. Насыщенные знанием и информацией, эмоциями и неожиданными суждениями.

На отмели памяти своей не так уж много сумела я найти. Кое-что, правда, теперь можно прочитать и восстановить по архивам, когда станет доступно. Но Гольдштейн как бы задал нам ракурс мышления.

Иной раз это была всего лишь фотография из его коллекции. Например, Платонова. Человек сидит в ковровом раскладном кресле, плоский, безжизненный, словно засушенный между страниц горький лист...

Да, рассказ о Максиме Горьком занял почти весь день. Мы тогда уже были брезгливы к буревещателям. А Ходасевича не читали, или Берберову. И вообще, - жизнь сложнее, старики, и революции денег стоют...

"Охранная грамота" Пастернака - впервые от Павла:

– "Разве сторож я брату моему?" - гремел Гольдштейн, и мы всю ночь разбирались в сложных взаимоотношениях Пастернака и Маяковского.

......;

Когда началась война в Израиле, Павел решил уехать. Он сделался вдруг очень религиозным, - "Мир дольний, Мир горний..," или мы просто не замечали этого раньше? То есть всерьез, а не литературно.

Как-то он пришел к нам со словами:

– Я понял, что такое Исход! Полина! Я понял! Это когда два еврея встретятся!

И дальше его рассказ, а мы внимаем, будто тоже понимаем: о Моисее, об Исходе, об Израиле, о человечестве, о Боге... и вдруг:

– Полина, а Полина, посмотри, у меня в пальце заноза, забинтуй, пожалуйста, а то приеду в Иерусалим, дадут ружье, чем я буду нажимать на курок?

А как-то он забежал к нам поздно, - мы уже и ждать перестали. Назавтра я уезжала, и к нам негаданно пришел Эмма Зеликман, мой давнишний друг. С Полиной это было их первое знакомство и Эм токовал, эффектно распуская хвост. Мы доедали торт, приготовленный для Гольдштейна и допивали мускатное вино, когда Павел влетел возбужденный.

В секунду он оценил расклад:

– Полина! Я сегодня весь день провел в Синагоге!..

Впрочем, это могло быть и предложением дружбы.

Об Эме тоже все были наслышаны.

– А мы вот тут вкушаем от Тела Господня...

Эм был вовсе не лыком шит...

Павел остолбенел. Замерли мы с Полиной...

– Полина! Я пришел к тебе в дом, чтобы встретить здесь этого мудака!
– взревел Гольдштейн и выскочил, хлопнув дверью.

Я кинулась следом.

Павел мчался через дворы, подворотни, я силилась его остановить, уговаривала, умоляла, Павел яростно отбивался, гнал меня, как-то забавно старался лягнуть...

С отчаянием, вслед уже я закричала:

– Павел Юрич, а как же Исход?!..

Он крутанулся на месте, кинулся мне навстречу как ураган. Ну, думаю, - все! Каюк...

Он подбежал, захватил в объятия и стал целовать меня размашисто через середину лица, вдруг отодвинул, поставил и совершенно спокойно сказал:

– Не обижайся, я действительно спешу, зашел на минутку проститься, ты ведь уезжаешь...

Я приехала уже только на проводы.

Последний день, последний вечер, последняя ночь.

Комната Павла, народу битком, - кто провожает, кто уезжает, кто-то поедет вскоре:

– Присылайте визу...

– Сколько телевизоров с собой брать?..

– Сколько будет стоить?..

Шумные, взвинченно веселые, бородатые с проседью, все почему-то сразу Мойши и Борохи, и только мы знакомимся как-то безымянно: Полина, Надя, Таня,...

да Гольдштейн сидит потрясая руками:

– Старик! Это грандиозно!.. Мир горний!..,

кричит он в глухие бороды.

Его белая рубаха не выдерживает напора, и сквозь прореху видна его не очень мускулистая, незагорелая и нежилистая, а при резкости движений удивительно плавная рука Пророка.

А понизу - гул:

– Берите всего по два, себе и на продажу...

Комната Павла пуста, - стол, табуретки, полки без книг... Комната, куда мы нечасто и так вожделенно бывали приглашены...

Где бывало нельзя курить и шуметь, потому что за стеной - соседи.., теперь накурено, стол почти без еды, заставлен бутылками, гул стоит, и как на театре гримасничают черные бороды с проседью...

А по стенам пустым развешены картины Злотникова. Юра только что вернулся из Средней Азии. В Тянь-Шане есть такие желтые глинистые плоскогорья, поросшие фисташкой и миндалем, - их можно представить себе "Библейскими холмами".

Прощальная выставка Злотникова для Гольдштейна...

Но они как раз взяли и поссорились.

Они же умели ссориться в смерть.., - ну желтые, ну небо.., но это не Израиль, старик!

Что-нибудь в таком духе...

Да и как по-другому они могли бы расстаться навек?..

Их взаимоотношения - это тайна... Великая тайна большой дружбы и возвышенной любви к Миру.

И последнюю эту ночь мы что-то все бегаем по Арбатским переулкам, Юру догоняем, возвращаем, или провожаем, или уже это Павел Юрич убегает в обиде?..