Могикане Парижа

Пиллоу покачал головой с видом сомнения.

– Так, по-вашему, надежды нет? – спросил Людовик, пригибаясь к самому его уху.

– Через два часа он скончается, – ответил Пиллоу.

Людовик ухватил его за руку и указал на больного, который начал метаться на постели.

Военный врач тряхнул головой, точно хотел сказать:

– Он может делать все, что ему угодно, но умереть он все-таки должен.

– Сегодня утром я еще надеялся поддержать его хоть на одни сутки, – объяснил он, – но какой-то осел вбил ему в голову фантазию исповедоваться. По правде сказать, он нуждался в этом менее, чем кто-либо на свете. Я знаю его с самого его переселения в Ванвр и могу смело сказать, что этот человек самой возвышенной нравственности. Он пробыл целых три часа, запершись с каким-то монахом, и, вот полюбуйтесь, в каком положении он остался после его душеспасительной беседы! Ох, уж мне эти попы, монахи. Иезуиты! И подумать только, что это все возвратил нам тот самый император, которому мы обязаны столькими прекрасными вещами!

– А какой болезнью страдает господин Жерар? – спросил Людовик.

– Э, да самой обыкновенной! – ответил Пиллоу, пожимая плечами с таким видом, будто на свете и существовала всего только одна болезнь.

Людовик улыбнулся. По этому определению он узнал одного из сторонников Бруссе, который, однако, злоупотреблял воззрениями великого учителя.

Но ему тотчас же пришло в голову, что здесь вся жизнь человека зависит от того, что попала в руки невежды или фанатика, и улыбка исчезла с его лица. Он незаметно пожал плечами и оглядел старика с видом человека, который решился держаться настороже.

– Под словом болезнь «обыкновенная» вы, вероятно, разумеете гастрит? – спросил он.

– Да, разумеется! – согласился старый врач. – Здесь в этом не может быть ни малейшего сомнения. А лучше всего – осмотрите его сами.

Людовик подошел к кровати.

Больной лежал в полнейшем изнеможении. Дыхание было тяжко и шумно, грудь вздымалась мучительно высоко.

Людовик долго всматривался в его лицо.

Оно было мертвенно бледно, с желтоватым оттенком. Конечности были влажны и холодны, на лице и голове выступил холодный пот.

По одним только этим внешним признакам Людовик понял, что болезнь серьезная; но, тем не менее, не видел еще неизбежности смерти, на которой настаивал Пиллоу.

– Вы очень страдаете? – спросил он.

При этом вопросе, заданном незнакомым голосом, как бы сулившим надежду, Жерар открыл глаза и повернул голову.

Людовика поразила жизненная сила, проступающая в глазах умирающего и вовсе не соответствующая общему истощению всего остального тела. Белки глаз были желты, черты лица искажены, лицо мертвенно, но глаза или, вернее, зрачки были живы и ясны.

– Покажите-ка мне ваш язык, – сказал Людовик.

Жерар открыл рот и высунул язык. Он оказался обложенным бело-желтым налетом с прозеленью.

Теперь Людовик уже не сомневался в своем деле и невольно взглянул на старого врача, как бы говоря ему: «Разве же вы не видите, что это вовсе не гастрит?!»

Но тот в своей самоуверенности был так спокоен, что не обратил на этот взгляд ни малейшего внимания.

Людовик принялся осматривать грудь.

– Больно вам? – спросил он, слегка нажимая на нее.

– Нет, – ответил Жерар.

– Как? Даже когда я нажимаю довольно сильно?

– Мне тогда только легче дышится.

Людовик опять обернулся и снова взглянул на старика вопросительно-укоризненным взглядом.

Но тот по-прежнему не обратил на него внимания.

Людовик улыбнулся. Теперь он был уверен, что Жерара лечили совершенно не от той болезни, которой он страдал.

Он подошел к старику и спросил, как давно длится болезнь.

Пиллоу обстоятельно рассказал ему, как Жерар бросился в фонтан сада, чтобы спасти ребенка, какие последствия это для него имело, и затем очень охотно отвечал на все вопросы молодого человека.

– Ну, и что же? – спросил он шутливо, когда Людовик замолчал.

– Почтительнейше благодарю вас за сообщенные мне сведения! – ответил тот. – Теперь я знаю все, что мне было нужно.

– И что же именно вы знаете?

– Знаю, какой именно болезнью страдает этот боль ной.

– Да и узнать-то это было не трудно, потому что я с того и начал, что сказал вам это.

– Совершенно верно. Но дело в том, что взгляды наши на этот предмет расходятся.

– Что вы хотите этим сказать?

– Не найдете ли вы более удобным пройти со мною в соседнюю комнату. Мы можем утомить больного на шим разговором.

– Ах, нет, ради бога, не уходите! – взмолился Жерар, собрав все свои силы.

– Успокойтесь, друг мой, – проговорил Пиллоу, – я обещал вам, что не оставлю вас, и сдержу свое слово.

Доктора подошли к двери. Людовик отворил ее.

На пороге столкнулись с сиделкой.

– Через пять минут мы вернемся, – сказал ей Людовик, – а до тех пор, чего бы у вас ни просил боль ной, не давайте ему ничего.

Марианна взглянула на Пиллоу, как бы спрашивая, следует ли ей исполнять это приказание?

– Да, да, так и сделайте! – сказал старик. – Этот господин воображает, что спасет больного.

Он ожидал, что Людовик станет возражать ему, но тот, к величайшему его удивлению, не сказал ни слова, а только посторонился и пропустил его вперед с той почти тельностью, которую воспитанный юноша должен иметь к преклонным летам.

XIII. Людовик принимает всю ответственность на себя

Доктора остановились в прихожей.

Трудно было бы подыскать более живое и типичное олицетворение науки и рутины.

– Теперь потрудитесь мне сказать, мой юный друг, зачем вы привели меня сюда? – сказал Пиллоу.

– Прежде всего затем, чтобы не утомлять больного нашим разговором, – ответил Людовик.

– Цель весьма основательная, потому что он человек умирающий.

– Тем основательнее не говорить этого в его присутствии, если вы в этом уверены.

– Да вы, кажется, думаете, что люди нашего поколения – сплошь дрянные бабы, в то время как в вашем – одни молодцы?! – вскричал бывший главный хирург. – Я был помощником Ларрея, государь мой, и присутствовал при том, когда храброму Монтебелло отнимали обе ноги. Перед операцией доктора целых пять минут спорили между собою, следует ли сделать ампутацию или оставить его умереть так, не мучая понапрасну? И вы, может быть, воображаете, что они говорили все это тихонько, в тайне от больного? Ничуть не бывало, государь мой, – он сам толковал с ними, точно дело шло о ком-то совершенно постороннем. Я и до сих пор слышу, как он крикнул, точно подавал команду войску: «Вперед!» – «Да уж режьте, режьте, черт возьми!»

– Очень может быть, что на поле битвы, где докторам приходится иметь дело с двадцатью тысячами раненых одновременно, им действительно некогда принимать с ними те предосторожности, за которые вы удостоили наше поколение прозвища «бабье», – возразил Людовик, – но здесь мы ведь не на поле битвы, а господин Жерар вовсе не маршал Франции, каковым был храбрый Монтебелло. Напротив, этот человек глубоко потрясен своим положением. Мне даже кажется, что он ужасно боится смерти и что ужасы, которые наполняют его воображение, действуют на него разрушительнее самой болезни.