Могикане Парижа

– Можете там болтать между собою, а обо мне не беспокойтесь, – у меня тут дела.

После этих распоряжений он уселся.

– Начинайте, почтеннейший мосье Жибасье, – сказал он. – Приключения таких людей, как вы, интересуют все общество.

– Вы мне льстите, мосье Жакаль.

– Нет, клянусь вам, что говорю правду, только и вас прошу ограничиваться в вашем рассказе только правдой.

– В таком случае я, с вашего позволения, начну.

– Я только этого и жду, мосье Жибасье.

В непроглядном мраке запущенного колодца послышался звук усиленного нюханья табака.

XII. Плющ и вяз

– Вы, вероятно, позволите мне дать этому романтическому приключению соответствующее ему название? Все заглавия имеют ту особенность, что заключают в одном слове главный смысл всего рассказа, поэмы или романа.

– Вы относитесь к делу, как настоящий литератор, мосье Жибасье.

– Мне даже кажется, что я был рожден именно для литературного творчества, мосье Жакаль.

– Да, но, к сожалению, вы не совсем верно направили свой талант. Если не ошибаюсь, вы были однажды приговорены за сочинение фальшивого векселя?

– Не один раз, а два раза, мосье Жакаль.

– А! Однако давайте же название вашему рассказу и рассказывайте скорее, потому что пол в вашей гостиной не особенно сух.

– Я назову его «Плющ и вяз», – заглавие, заимствованное, если не ошибаюсь, у добряка Лафонтена.

– Это все равно.

– Когда я попал на галеры, то в первое время скучал невыносимо! Не люблю я галер. Как хотите, общество там для меня вовсе не подходящее, да и кроме того, вид страждущих братьев терзает мне душу тоской и жалостью. Я ведь человек уже не молодой, и прежних фантазий о жизни в Тулоне, в этом Ханаане каторжников, у меня уже нет. Теперь я приезжаю на каторгу со скукой и горечью, и прелести для моего воображения она уже не имеет никакой. Когда едешь туда в первый раз, она, как новая любовница, а на второй – это уж ваша старая законная супруга, прелести которой вам давно уже известны и которая вам так надоела, что вы готовы ее возненавидеть. Так вот и приехал я на этот раз в Тулон почти что в настоящем сплине. Хотя бы послали меня в Брест, – еще туда-сюда! Я Бреста не знаю, и тамошняя жизнь, может быть, освежила бы меня. Да не тут-то было! Как я ни хлопотал, сколько прошений ни подавал министру насчет своего здоровья и желания поправить его брестским климатом, его превосходительство настоял на своем. Так я и угодил на цепь, да, верно, протаскал бы ее, скучая, до самой своей смерти, если бы не один человек. Был он мне товарищем по цепи и такой наивный да добрый, точно такой, каким был я, покуда не увлекся моим безграничным стремлением к свободе.

При словах о доброте и наивности Жибасье Жакаль закашлялся, точно невольно поперхнулся, и, воспользовавшись остановкой, к которым иногда прибегал рассказчик, как истинный оратор, сказал ему:

– Я уверен, что если бы Америка утратила свою независимость, то никто, кроме вас, не сумел бы возвратить ей свободу!

– Я и сам так думаю! – самоуверенно согласился Жибасье. – Так вот этот молодой человек, о котором я вам говорил, был моим товарищем по цепи и сущим младенцем, несмотря на свои двадцать три года. Волосы у него были белокурые, личико розовенькое, как у нормандской крестьяночки, лоб чистый, белый, глаза блестящие, даже и звали-то его Габриэлем. И так у нас все его любили, и даже уважали, что прозвали «ангелом галер». Да и голос-то у него был, точно флейта! Я очень люблю музыку, а так как на галерах ее не полагается, то я, бывало, нарочно заставляю его говорить и слушаю его – не наслушаюсь.

– Одним словом, вас влекло к нему что-то непреодолимое, – заметил Жакаль.

– Вот именно! Это было какое-то влечение! Сначала меня привязывала к нему только одна цепь, а потом во мне зародилась к нему симпатия, которая для меня самого была загадкой. Говорил он вообще мало, но в отличие от других людей, если уж говорил, то только для того, чтобы сказать что-нибудь в высшей степени нравственное. Он знал Платона наизусть и часто утешал себя на чужбине тем, что произносил из него целые страницы. Иногда он разражался целыми потоками речей против женщин, проклинал и унижал их; иногда же, наоборот, принимался превозносить весь женский пол, за исключением одной женщины, которая была, как он говорил, причиной его фальшивого положения. За то и проклинал он ее с остервенением.

– А за какое преступление был он сослан?

– Да за сущие пустяки, за шалость молодого человека – за неудачный подлог.

– И на сколько лет его сослали?

– На пять.

– И он хотел отбыть свое время?

– Сначала – да, – он даже называл это искуплением. Но, вероятно, потому, что его называли ангелом, он в один прекрасный день вспомнил, что у него есть крылья, и задумал расправить их и улететь.

– Вы истинный поэт, мосье Жибасье!

– Я мог быть президентом Тулонской академии.

– Продолжайте.

– Как только запала ему в голову мысль о свободе, он совсем переменился и в лице, и в поведении. Прежде он был просто спокоен, а теперь стал такой важный, серьезный; прежде он просто тосковал, а теперь ударился в мрачность. Со мной он стал говорить слова по два в день – не больше и на все мои вопросы отвечал коротко, как спартанец.

– А вы, мосье Жибасье, не понимали этой перемены, несмотря на всю глубину вашего ума?

– Напротив, понимал прекрасно! Наконец однажды вечером, когда мы вернулись с работы, я сказал ему:

– Послушайте, молодой человек, я знаю галеры, как Галилей Коперник знает все европейские дворы. Я жил с бандитами всех оттенков и с каторжниками всевозможных сроков и теперь с первого взгляда на человека могу сказать: «Этот ваш товарищ стоит четыре, или пять, или шесть, или десять лет каторги».

– К чему это вы все мне, мосье Жибасье, говорите? – спросил он своим кротким голосом.

Он всегда называл меня «мосье» и никогда не говорил мне «ты».

– Уж лучше называйте меня прямо – милорд, – сказал я ему. – А веду я, мосье, к тому, надо вам сказать, что я физиономист не из последних… Первым я всегда считал и считаю вас, мосье Жакаль.

– Вы очень любезны, мосье Жибасье, но в настоящую минуту, признаюсь, я был бы больше рад грелке, чем вашим любезностям.

– Поверьте, мосье Жакаль, что, если бы у меня таковая была, я отказался бы от нее в вашу пользу.

– Я в этом нимало не сомневаюсь, мосье Жибасье. Но, прошу вас, продолжайте.

Жибасье откашлялся и продолжал:

– Итак, я, хотя и не первостатейный, все-таки физиономист, – сказал я Габриэлю, – и докажу вам это тем, что сейчас скажу, о чем вы думаете.

Он стал слушать меня внимательнее.

– Когда вы сюда приехали, вас соблазняла живописность берега и оригинальный вид галер, и вы сказали себе: «С помощью философии и с моими воспоминаниями о Платоне и Святом Августине мне, может быть, и удастся привыкнуть к этой первобытной пастушеской жизни». И действительно, будь у вас темперамент флегматический, вы, может быть, и привыкли бы к ней, как привыкают другие, но вы человек живой, горячий, страстный, вам необходимы свобода и простор, и теперь вы пришли к мысли, что прожить здесь пять лет – значит потерять их, и притом в лучшую пору жизни. Таким совершенно логическим путем вы пришли к решению, как можно скорее избавиться от судьбы, на которую вас обрекло беспощадное правосудие. Или я не Жибасье, или вы именно об этом и думаете.

– Это правда, – откровенно ответил Габриэль.

– Могу вас уверить, молодой друг мой, что я не нахожу в этой мысли ничего дурного или предосудительного, но позвольте мне сказать вам также, что она занимает вас уже целый месяц. Вы уже целый месяц тоскуете, а мне тоже нет никакой радости иметь на другом конце цепи какого-то пифагорейца. Скажите же мне откровенно, что вы надумали.

– Надумал я только одно: во что бы то ни стало вырваться на свободу, – сказал Габриэль, – а что касается средств и способов освобождения, то я возлагаю все мои надежды на Бога.