Могикане Парижа

– Вашего друга, вероятно… Вас это возмущает?

– Он был голоден, этот честный малый, он пришел в булочную, бедняжка, чтобы купить хлеба. Булочник был зол, так как его поймали на месте преступления: вес его булок был неверен, и на него наложили штраф. Грубым голосом закричал он на бедняка, который, не долго думая, схватил хлеб и, несмотря на отчаянные крики булочника, разом проглотил его. Агенты, вместо того, чтобы арестовать булочника, арестовали Габриеля.

– Ну, об этом мы потолкуем после. Перейдем лучше к заговору. Вам известен лозунг?

– «Да здравствует император!»

– Я вижу, что вы знаете все, что мне известно, Жибасье… Какое же вы вывели заключение из этого лозунга?

– Что спустя месяц, три недели, а может быть, и две, мы можем оказаться под другим правлением.

– Гм! А когда вы будете в состоянии выходить?

– Когда это будет нужно, – отвечал Жибасье.

– Через сутки?

– Я могу выйти гораздо раньше.

– Завтра утром вы отправитесь в Кель. От Лонг-Авуана вы получите паспорт. В Келе вы остановитесь в почтовой гостинице. Вы встретите одного человека, возвращающегося из Вены в почтовой карете. Путешественник этот едет под чужим именем, его настоящее имя Сарранти. Наружность его такова: черные глаза, седоватые усы, остриженные коротко волосы; ему 48 лет. Старайтесь не потерять его из виду. Все средства в вашем распоряжении. Когда я возвращусь сюда, то желал бы знать о месте его жительства и о том, что он предпринимает. Вы получите за это двенадцать тысяч франков, если пунктуально будете следовать моим инструкциям.

– А! Я так и знал, что моя добродетель когда-нибудь вознаградится.

– Все, что вы сказали, совершенно справедливо и даже более: я знаю, что вы вполне оправдаете мое доверие, иначе я не доверил бы вам этого дела. А теперь, любезнейший Жибасье, позвольте пожелать вам доброго здоровья и всякого благополучия.

– О! Теперь я уже совершенно здоров. Желание быть полезным Его Величеству произвело во мне эту чудесную перемену.

Что же касается успеха, то рассчитывайте на меня вполне.

В эту минуту в комнату вошел Лонг-Авуан и что-то тихо прошептал Жакалю.

– Вы знаете пословицу: «Нет той компании, которая бы не расходилась». Дело прежде всего, – сказал Жакаль. – Прощайте. Успехов вам!

И Жакаль быстро простился с Жибасье.

Достигнув паперти Нотр-Дам, он встретил там дорожную карету, запряженную четырьмя лошадьми.

– Ты здесь, Карманьоль? – спросил Жакаль, приотворяя дверцу кареты.

– Да, г-н Жакаль.

– В таком случае оставайся тут.

– Вы хотели отправить меня в Вену?

– Нет! Я переменил намерение.

И обращаясь к Лонг-Авуану, он сказал:

– Третьего дня арестовали одного несчастного, который украл хлеб. Пускай мне о нем сообщат, так как мне нужно с ним переговорить, его зовут Габриелем.

Проговорив это, он бросился в карету и закричал кучеру:

– На Бельгийскую дорогу! Шесть франков на водку!

– Ты слышишь, Жолибуа? – заметил кучер своему товарищу. – Шесть франков!

– Но чтобы ехать как можно скорее, – продолжал Жакаль, выглядывая из кареты.

– Только искры посыпятся! Ур а!

И карета исчезла в ту минуту, когда начинало светать.

V. Миньона

Оставим Жакаля и Карманьоля ехать по почтовой германской дороге, установим между ними и нами границу Франции, а сами вернемся на улицу Уэст.

Войдем под ворота, поднимемся на третий этаж только что отстроенного дома и остановимся перед резной дверью.

Теперь как друзья, не стуча, нажмем на ручку двери, и мы очутимся на пороге мастерской нашего старого знакомого, Петрюса Гербеля.

Что это была за прелестная мастерская! Это была мастерская живописца, музыканта, поэта и принца в одно и то же время. Каждый, войдя в это время к Петрюсу, был бы изумлен, удивлен и очарован. Обстановка воздействовала на все чувства сразу, слух услаждался звуками органа, обоняние – запахом алоэ и бенжуана, горевших в турецких курильницах, зрение – тысячей разных художественных и редких предметов, при виде которых разбегались глаза.

В нише окна с цветными стеклами за органом сидел молодой человек лет 28–30 с грустным выражением лица. Пальцы его, блуждая по клавишам, извлекали из них звуки, выражавшие глубокую печаль.

Этот молодой человек, напоминавший собой Вольфганга Моцарта, был наш друг Жюстен. Он уже целый месяц везде наводил справки о Мине и, несмотря на обещания Сальватора, до сих пор ничего не узнал о ней.

Другой молодой человек со смуглым цветом лица, курчавыми волосами, быстрым взглядом, с толстоватыми чувственными губами, был наш поэт Жан Робер. Он позировал для картины Петрюса и переводил стихи Гете.

Напротив него сидела девочка лет четырнадцати, в любимом ею фантастическом костюме, с золотыми цехинами на шее и на лбу, красивым шарфом вокруг талии, в платье с золотыми цветами, с голыми прелестными ножками и черными, как смоль, волосами, ниспадавшими до земли. Это была Рождественская Роза в костюме Миньоны Гете. Она стояла в такой позе, когда Миньона, с удовольствием танцевавшая для своего друга Вильгельма Мейстера, отказалась протанцевать на улице для своего первого покровителя.

Вильгельм Мейстер сочиняет, пока она танцует, смотрит на нее, улыбается и опять возвращается к своим стихам. Мы сказали уже, что Вильгельма Мейстера изображал наш поэт.

Около Розы лежал на полу Баболен, одетый в костюм испанского шута. Он рассматривал прекрасную картину, которую Петрюс писал на полотне и которую по исполнению можно было поставить рядом с лучшими художественными произведениями.

Петрюс был все тот же полухудожник, полуаристократ, прекрасное и благородное лицо которого нам хорошо знакомо, но теперь оно выражало глубокую тоску, и горькая улыбка мелькала по временам на его губах.

Эта горькая улыбка вызывалась мыслью, не имевшей ничего общего с тем, что он делал и говорил.

– Жан Робер, – спросил он, – закончил ты песню Миньоны? Жюстен ждет.

А мысль, которая вызывала у него горькую улыбку в ту минуту, когда он завершал свою картину, над которой работал три недели, была о том, что в это самое время прелестная Регина де Ламот Гудан венчалась с графом Раппом в церкви Сен-Жермен.

И все-таки было некоторое сходство между тем, что происходило, и картиною Петрюса.

Роза, позировавшая в роли Миньоны, напоминала ему Регину, которую он глубоко любил и которую терял в эту минуту навсегда. Жизнь маленькой цыганки на мгновение озарилась сверкающим отблеском жизни Регины. Чтобы иметь повод хотя бы косвенно ощущать душевную близость с дочерью маршала и женою графа Раппа, Петрюс нашел Розу, с которой он, еще не зная ее, набросал портрет, и с помощью Сальватора добился того, чтобы она ему позировала.

Надо признаться, что никакой художник, никакой поэт, ни даже Петрюс, рисовавший ее, ни Гете, мечтавший о ней, – никто не мог вообразить, а еще менее создать Миньону, подобную той, которая была перед глазами Петрюса. Представьте себе нищее дитя, с его наивной красотой, золотой беззаботностью и, вместе с тем, с задумчивым, меланхолическим взглядом.