Могикане Парижа

– Налейте уксусу на тарелку так, чтобы можно было намочить в нем платки, и трите виски задохшихся. Ты слышишь, Шант-Лиля?

– Да, да, – отвечала молодая девушка.

– Отрежьте перо. Как я делаю, видите?.. Разожмите зубы, если можете, и вдувайте им воздух в рот.

Все повиновались Людовику, как во время сражений повинуются главнокомандующему.

Зубы Кармелиты были стиснуты; но при помощи ножа из слоновой кости Шант-Лиля разжала ей челюсти и всунула перо между зубов.

– Ну что? – спросил Людовик.

– Перо всунуто.

– Теперь дуйте… Я не могу ничего сделать: у него железные зубы!.. Сняли ли вы с него сапоги и чулки?

– Да.

– Трите ему виски уксусом; спрысните лицо водой; разожмите ему зубы, если бы даже пришлось сломать их! Я постараюсь пустить кровь из ноги.

Людовик открыл свой футляр, вынул ланцет, кольнул два раза ножную вену, но напрасно. Кровь не показывалась.

– Снимите с него галстук, сорвите жилет, сдерните рубашку!.. Сорвите все!

– Вот горячие салфетки, – сказал чей-то голос.

– Дайте их Шант-Лиля и трите грудь этими салфетками. Слышишь, Шант-Лиля?. А! Вот ножик!

Людовику удалось просунуть ножик между челюстей Коломбо, но челюсти были так сжаты, что перо не проходило; тогда он прильнул губами к губам молодого человека и старался вдохнуть ему воздух в легкие, но и это оказывалось напрасным.

– Слишком поздно! Слишком поздно! – шептал Людовик. – Попробуем опять пустить кровь в другом месте.

Он взял опять свой ланцет и проколол шейную вену.

Но так же, как и из ноги, кровь не показалась.

– Вот соль и нашатырный спирт, – сказал посланный, подавая Людовику два флакона.

– Шант-Лиля, возьми флакон с солью и подержи его около носа девушки. Я возьму аммиак.

– Хорошо, – сказала Шант-Лиля, протягивая руку.

– А воздух? – спросил Людовик.

– Как воздух?

– Думаешь ли ты, что он проник в ее грудь?

– Мне кажется, что да.

– Тогда смелее, дитя мое! Смелее! Три ей виски уксусом и держи у носа соль.

Коломбо оставался недвижим; ни одного вздоха не выходило из его груди.

– О! – сказала Шант-Лиля. – Мне кажется, что губы ее бледнеют.

– Смелее! Смелее! Шант-Лиля, это хороший признак. О! Мое милое дитя, какое было бы для тебя счастье, если бы ты могла сказать, что спасла жизнь женщины!

– Мне кажется, что она вздохнула, – сказала Шант-Лиля.

– Приподними веко и посмотри глаз: он все еще тусклый?

– О! Людовик, мне кажется, что он не очень тусклый…

– Г-на Пиллоу нет дома, – сказал возвратившийся посланный за хирургом.

– Где же он? – спросил Людовик.

– У г-на Жерара, который очень болен.

– А где живет г-н Жерар?

– В Ванвре… Нужно ли идти туда?

– Бесполезно! Это очень далеко.

– Г-н Людовик, г-н Людовик, она дышит! – вскричала Шант-Лиля.

– Уверена ли ты в этом, дочь моя?

– Я терла ей грудь теплой салфеткой и почувствовала, что грудь приподнялась… Г-н Людовик, она приподнимает к голове свою руку!

– Хорошо, – сказал Людовик, – мы, по крайней мере, спасем одного из двух! Унесите ее поскорее отсюда, чтобы она не увидела, что ее возлюбленный умер.

– В ее комнату, в ее комнату, – сказала Нанетта.

– Да, в ее комнату. Вы откроете там все окна и разведете хороший огонь. Ступайте, ступайте!

Женщины унесли Кармелиту.

Начинало рассветать.

– Ты знаешь, что нужно делать, Шант-Лиля? – вскричал Людовик вслед группе девушек, уносивших Кармелиту.

– Нет, скажите что?

– Ничего, кроме того, что ты делала до сих пор.

– Но если она спросит, что сделалось с ее возлюбленным?

– Скорее всего, она будет в состоянии говорить не раньше, чем через час, а рассудок не вернется к ней раньше, чем через два или три часа.

– А тогда?..

– Тогда уже я буду около нее.

И он опять принялся за молодого человека со сверхъестественным упорством врача, преследующего жизнь даже в объятиях смерти.

X. Вокруг постели Кармелиты и у постели Коломбо

В девять часов утра карета, в которой ехали Жакаль, Сальватор и Жан Робер, остановилась у дверей дома, в котором произошли ужасные события, только что рассказанные нами.

Три другие кареты стояли уже у этой двери: фиакр, маленькая карета буржуа и большая карета с гербами.

– Они все три уже здесь, – прошептал Сальватор. Жакаль обменялся тихо несколькими словами с господи ном, одетым в черное, который стоял у дверей.

Этот человек, одетый в черное, сел на лошадь, привязанную в нескольких шагах от кабачка, и поскакал галопом.

– Я забочусь о вашем школьном учителе, – сказал Жакаль Сальватору и Жану Роберу.

Сальватор безмолвно поблагодарил его кивком головы и вошел в сени.

Едва сделал он шага три, как собака, лежавшая на площадке первого этажа, перескакивая через ступени, бросилась к нему и положила обе свои лапы к нему на плечи.

– Да, моя собака, да, Роланд, она здесь, я знаю… Ступай, показывай дорогу, Роланд.

Собака поднялась по лестнице и остановилась перед дверью комнаты Кармелиты.

Жакаль, как человек, имеющий право проникать всю ду, отворил дверь и вошел в сопровождении Сальватора и Жана Робера.

Глубоко поэтическая картина представилась глазам полицейского и двух молодых людей.

Около постели, на которой лежала Кармелита, еще оцепеневшая, но уже вне опасности, стояли на коленях и молились три молодые девушки одних лет, но равные по красоте, одеты они были так же, как и Кармелита, то есть в особенный костюм, который мы опишем.

Это был костюм пансионерки Сен-Дени. Он состоял из черного платья тонкой саржи с широкой юбкой, закрытым лифом и белым воротником, рукава платья были широкие и висячие, как рукава монахинь; широкая шерстяная лента, обернутая вокруг плеч, стягивала талию, образуя на спине угол, нижний конец которого был на талии, а верхушка на плечах; этот пояс, шириною в ладонь, был из шерсти шести различных цветов: зеленой, фиолетовой, желтой, голубой, белой и светло-красной. Это был костюм полусветский, полумонашеский; светская женщина ни когда не оделась бы с такой суровой строгостью, а монашенка никогда не надела бы этого пояса, сверкающего всеми цветами радуги. Таков костюм пансионерок Сен-Дени, когда они поступают в высшие классы.