Могу!

— Должен сознаться, — сказал он, — что во всем этом меня чрезвычайно интересует еще один человек. Этот человек — вы!

— Я?

— Вы!

— Что же вас интересует?

— А вот что: как вам с самого начала пришла в голову мысль о Софье Андреевне? Почему и как вы заподозрили именно ее? Ведь у вас не было и не могло быть ни одной улики против нее. Даже косвенных указаний не было! Что было у вас дальше, ясно: после того, как появилось подозрение, вы начали рассуждать, обдумывать, прикидывать туда и сюда… Нашли кое-что, потом нашли еще больше! Но с самого-то начала? Откуда у вас взялось подозрение? Нюх ваш, что ли? Наитие? Интуиция? Что вас навело на мысль о ней?

— Что навело? Да все то же, что и всегда: человек навел!

— То есть?

— У меня было два «то есть», и оба были построены на человека. Первое: Виктор не мог убить! Об этом я так много говорил вам, что повторять не стану, и вы, конечно, понимаете мое «не мог». Значит, Виктора я раньше всего исключил из любых возможностей и предположений. Не он и — баста!

— Это было очень смело…

— Нет, это было просто несомненно, вот и все.

— А второе ваше «то есть»?

— Я стал искать: а кто же мог убить? Мог и практически, и внутренне, по душе и по совести, по всему тому, почему Виктор «не мог» убить. Ну, сами знаете: долго искать было нечего. Ведь ясно было, что убил так называемый «свой» человек, а не посторонний и не случайный. Мало того, что он знал, где стоит стол или стул, как открывается дверь или окно, но он знал самое главное: то, что Юлии Сергеевны в эту ночь не будет дома. Кто же мог быть таким «своим» человеком? Ну, конечно, сразу натолкнулся на два имени: Ив и Софья Андреевна. Вы скажете, что у меня не было пуговицы для такого заключения, но меня ни на секунду не останавливало то, что ее нет. Если Виктор и при пуговице был невиновен, то почему же Софья Андреевна не могла быть виновной и без пуговицы? Пуговицы у меня не было, но… что ж из этого? Что значит, что ее у меня нет? Это значит только то, что я ее пока еще не нашел и не увидел, а вовсе не значит, что ее нет вообще! И я стал думать не о пуговице, а о том, могли ли Ив и Софья Андреевна убить? Вы, конечно, понимаете, в каком смысле я спрашивал — «Могли ли?» В человеческом, конечно, в духовном!.. И ответил себе: «Могли!» И это дало мне первый толчок!

— Это! — удивился Борс. — Одно только это?

— Да, одно только это! — запальчиво ответил Табурин, как будто негодуя на то, что этого одного Борсу мало. — Но Ив был в Эквадоре, и его пришлось исключить. А Софья Андреевна? И душа, и сердце, и совесть ее могут хотеть убить и могут убить? Могут! Вот откуда у меня взялось подозрение: от человека оно взялось! Когда вы шли от пуговицы, я шел от человека!

— Прекрасный путь! — серьезно и убежденно сказал Борс.

— Колоссально прекрасный! И я тогда дивился на вас и на Поттера. Вы же оба знали, что Виктор не мог даже гусеницу раздавить, так как же вы допускали, что он Георгия Васильевича задушил? А потом я…

— Все, что было потом, понятно. — остановил его Борс.

— Но должен сознаться, — немного нахмурился Табурин, — что я, может быть, не был бы так уверен в своем подозрении, если бы Софья Андреевна не сделала трех крупных ошибок!

— Какие ошибки она сделала?

— Первая: волос и пуговица! — опять подчеркнул он это «и». — Такое «и» не случайность и не нечаянность, оно — умысел и нарочитость! В нем за версту видна женщина, и притом нетерпеливая, несдержанная, страстная, вот такая, как Софья Андреевна. Мужчина подбросил бы или пуговицу, или волос, а женщина — и пуговицу, и волос!

— А вторая ее ошибка?

— Ее визит к Виктору за два дня до убийства. Она этот визит скверно обдумала и скверно провела. Ведь было же видно, что приезжала она совсем не для того, чтобы передать Виктору приглашение Ива, а для чего-то другого. Ей было что-то нужно в его доме, нужно было что-то вынюхать или, вернее, достать там… И когда я подумал покрепче, я догадался: пуговица, вот что ей было нужно!

— А третья ошибка?

— А третья ошибка колоссальная! Тут она сплоховала, грандиозно сплоховала! Весь свой замысел, можно сказать, разрушила! Она ведь пуговицу-то отрезала, вот оно что! Не могла оторвать, что ли? Или просто не подумала? Не догадалась? Не знаю! Но отрезанная пуговица для меня все дело решила: это уже была улика не против Виктора, а против Софьи Андреевны! Вы согласны со мной?

— Безусловно! И если бы дело не закончилось так, как оно сейчас закончилось, я на этой отрезанной пуговице собирался половину защиты Виктора строить!

— Вот об этом-то я и хотел вас спросить! — как подброшенный пружиной, несдержанно вскочил Табурин, как будто только и ждал этого слова. — Вот это-то для меня самое главное!

— Что? Пуговица?

— К черту пуговицу! Она уж ни на что больше не нужна! Но вот вы сейчас сказали, что если бы дело не закончилось так, как… А вы считаете, что оно уже закончилось? Совсем закончилось?

Он вцепился глазами в Борса.

— После этого письма? — кивнул Борс на листы бумаги. — Какое же может быть сомнение?

— И обвинение с Виктора снимут? Освободят его?

— Конечно! Я ведь говорю вам: теперь все ясно и несомненно!

— Уф! — всей грудью облегченно вздохнул Табурин. — А я боялся, что даже и теперь могут быть какие-нибудь крючки и зацепки! Так освободят, говорите? Наверное? Когда?

— Ну, этого я не знаю! — рассмеялся его нетерпению Борс. — Не сегодня, конечно, и не завтра, но через неделю или через две… Я сегодня же повидаюсь с Поттером, дам ему фотокопии этого письма и поговорю с ним. Но ведь сам-то он прекратить дело не имеет права, есть ведь еще прокурор и судья. Но дело будет прекращено, теперь сомневаться в этом никак нельзя. Готовьте шампанское для встречи с Виктором!

Глава 26

В тот день, когда узнали о самоубийстве Софьи Андреевны, Юлия Сергеевна решила: надо, чтобы Миша переехал к ним и жил у них. Елизавета Николаевна сразу же поддержала ее.

— Ну да! Ну да! Конечно же! — всплеснула она руками. — Нельзя же, чтобы мальчик оставался один! Как это можно!

Когда Мише сказали об этом, он было запротестовал.

— Но ведь это же… Это же вам будет неудобно и трудно! — несвязно пробормотал он, чувствуя, как ему хочется оставаться здесь и как ему страшно быть одному, в том доме.

— Вздор, вздор, вздор! — набросился на него Табурин. — Колоссальный вздор!

— Ну, конечно же вздор! — вмешалась Елизавета Николаевна. — Никаких трудностей и неудобств нет. Сами знаете, дом большой, свободные комнаты есть!..

Миша заколебался и неуверенно посмотрел на Юлию Сергеевну. И увидел на ее лице такую ласку и приветливость, что не выдержал: измученные за последние недели нервы дрогнули, и он откровенно, по-детски заплакал.

Через час или два Табурин привез его вещи и объявил Юлии Сергеевне:

— Я перевез Мишу! Получайте!..

Прошло несколько дней, прошла неделя, кончилась другая. Табурин почти ежедневно ездил к Борсу или говорил с ним по телефону, и всякий раз спрашивал одно и то же: «Когда же, наконец, освободят Виктора?» Борс спокойно уверял его:

— Остановка только за формальностями, за одними только формальностями! Будьте терпеливы!

— Но когда же? — горячился и выходил из себя Табурин.

— Этого я не знаю, но уверен, что уж не долго ждать осталось. Возьмите себя в руки: терпение, терпение и терпение.

В последние числа ноября дни стояли солнечные, ясные и по-осеннему ласковые. В один из таких дней все четверо сидели в гостиной и разговаривали. Юлия Сергеевна говорила, спрашивала и слушала, что ей отвечали, а сама время от времени взглядывала на большое окно, через которое была видна улица, решетка забора и входная калитка. Она ждала чего-то, и это было видно.

— Вы сегодня повидаете Борса? — спросила она Табурина.

— Я у него позавчера был! Нельзя же каждый день надоедать человеку с одним и тем же! — наставительно ответил Табурин.