Могу!

Ив откинулся к спинке дивана, закрыл глаза и немного подумал. Потом выпрямился, дотронулся пальцами до плеча Софьи Андреевны и примирительно сказал:

— Ну будем пугать друг друга и угрожать друг другу. Я знаю, что вы меня никогда не выдадите, потому что я тогда выдам вас. Моя гибель — ваша гибель. И, значит, мы еще долго будем идти рядом. И я предлагаю вам идти со мною рядом в этом новом деле. Давайте говорить о нем.

— Хорошо, давайте говорить о нем. Итак, вы хотите, чтобы эта женщина пришла к вам. Не по принуждению и не купленная, а по доброй воле. Да? Вы этого хотите?

Они не замечали, что говорят безлично и не называют по имени, а говорят неопределенно: «эта женщина». Умысла в таком обороте не было, но, очевидно, было что-то, что мешало им назвать имя. Они прятались и сами не замечали, что прячутся.

— Да? Вы этого хотите?

— Да. Но вы ошибаетесь, говоря, что я этого хочу. Я никогда ничего не хочу.

— Да, вы не раз говорили мне это. Предположим, что в вас никогда не бывает «хочу», а есть одно только «могу». Да?

— Да. Всякое «хочу» еще не конец, за ним стоит «могу». А за «могу» уже ничего не стоит. Оно — предел.

— Что ж! — бесспорно соглашаясь, пожала плечами Софья Андреевна. — У каждого свой идол. Ваш идол — «могу». Вы все подчиняете ему: себя, свою жизнь и… — рассмеялась она, — и даже ваши деньги! Для него вы не жалеете даже денег.

— Деньги сами по себе не ценность. Каждый нищий и каждый богач знают, что деньги ценны только тем, что они дают. Они мне дают мое «могу». А «могу» стоит денег.

— Да, знаю. И даже — больших денег. Во сколько вам обошлась история с выборами Ньюкомба?

— Во много. Я и не знал, что пресловутая «воля избирателя» стоит так дорого. Но я от этой истории получил удовлетворение.

— Я думаю, что и удовольствие?

— Нет, удовольствие мне не нужно. Вы ведь знаете: мне было совершенно безразлично, кто будет мэром в этом скверном городишке: Мэрбс или Ньюкомб. Меня это интересовало меньше, чем использованный трамвайный билет. Но когда все вокруг меня стали кричать, что шансы Мэрбса несомненны и что такова воля избирателей, я спросил себя: «А могу ли я сделать так, чтобы те же избиратели избрали Ньюкомба? Могу!» И я это сделал. Для чего? Чтобы почувствовать свое «могу».

Он слегка выпрямился, вынул изо рта потухшую сигару и посмотрел на Софью Андреевну так, что той показалось, будто он смотрит на нее сверху вниз.

— Я именно так это и понимала! — заметила она, чтобы скрыть свое неприятное ощущение от такого взгляда.

— То же было и с той девочкой. Вы, конечно, не сомневаетесь, что это не я сделал гадость с нею. Возможно, конечно, что и не этот болван Гильдер сделал это. Ни девочка, ни Гильдер меня не касались, но я подумал: «Могу ли я сделать так, будто ничего не было?» И ответил: «Могу!» Говорят, что сами боги не могут сделать бывшее небывшим, а я… Я сделал! Я сделал так, что не было ничего: ни гадости, ни Гильдера, ни жалобы матери, ни самой девочки. Ничего! Я смог!

Он сказал это слово так, что Софье Андреевне стало по странному неприятно. Она хотела было посмотреть на Ива, но не только не посмотрела, а даже опустила глаза, хотя она их опускала редко, очень редко.

— Я бы не стала тратить на это деньги! — бледно усмехнувшись, сказала она, чтобы хоть чем-нибудь возразить.

— У каждого свое. Я не жалею денег на «могу», а вы их не жалеете на любовь. Но знаете ли вы, — посмотрел он на Софью Андреевну, — что мы, несмотря на разницу между нами, во многом похожи друг на друга? Не потому ли мы так крепко держимся один за другого?

— Да, мы похожие. Мы разные, но мы очень похожие. И, главным образом, мы похожи тем, что оба всегда хотим только гадкого. Я — гадкого в любви, вы — в вашем «могу».

— Вероятно, мы хотим этого оттого, — со своей обычной невыразительностью пояснил Ив, — что мы с вами сами гадкие.

— Да, вероятно, от этого! — спокойно согласилась Софья Андреевна.

Она немного задумалась, не то что-то проверяя, не то что-то соображая. Потом стряхнула свои мысли и подняла глаза.

— А ведь это хорошо, что мы с вами так открыто говорим друг с другом! — с неожиданной искренностью созналась она. — Каждый из нас говорит откровенно и… говорит все! Ведь у всякого человека должен быть тот, перед кем можно раздеть свое нутро догола! И сознайтесь, что нам обоим было бы тяжелее жить, если бы мы лишились друг друга. Не правда ли?

— Тяжелее? Не думаю. Бессмысленнее? Вероятно. Знаете, чем мы являемся один для другого? Той клоакой, через которую организм выбрасывает непереваренную гадость. И, конечно, для организма вредно и опасно, если непереваренное останется внутри, а не будет выброшено. Такого человека всегда будет тошнить.

— Сравнение не совсем изящное, но справедливое! — все так же спокойно согласилась Софья Андреевна.

Она медленно перешла в другую часть комнаты, где лампы не горели, и, повернувшись лицом к Иву, стала издали смотреть на него. Он грузно сидел, посасывая уже потухшую сигару, и был уверен. Главное — уверен. И от этой каменной уверенности Софья Андреевна, как это часто бывало с нею, когда она смотрела на Ива, почувствовала ненависть к нему, а вместе с ненавистью и непонятную, уродливую близость.

— Что бы вы делали без меня и что бы я делала без вас? — издали спросила она. — Жаль, что мы с вами не муж и не жена! Мы были бы той парой, про которую говорят: «Они удивительно подходят друг к другу!»

— Да?

— Несомненно. Может быть, как раз поэтому мы часто ненавидим друг друга?

— Может быть.

— Ведь вы — не обыкновенный человек. Других таких нет. Я иной раз спрашиваю себя: что для вас дорого? Есть ли в вашей жизни хоть что-нибудь, чему бы вы отдали кусочек себя? Вы никогда не говорите о родине, о детстве, о матери… Ни в какую церковь вы не ходите, и я не помню, чтобы вы хоть раз заинтересовались какой-нибудь книгой. У вас были дети? Почему вы никогда ни слова не сказали о них? Мне кажется, что, если бы у вас была дочурка и если бы она умерла, вы все ее платьица и игрушки продали бы старьевщику или выбросили их в мусорную яму. Что для вас ценно в жизни кроме вашего «могу»? Что вы любите кроме него?

— Кажется, ничего. Я — однолюб. Вернее — я человек одной идеи.

— И эта одна идея — ваше «могу»?

— Да.

— Другими словами, идея власти? Я это понимаю. Я это понимаю сильнее, чем вы думаете. Власть? Но… для чего она?

— Ни для чего. Власть ради власти.

— Да, да! Да, да! Именно так! — слегка взволновалась Софья Андреевна. — Власть должна быть не для чего-нибудь, а только для самой себя. Когда я была еще девочкой лет восьми или девяти, я обрывала крылья мухам и бабочкам, резала пополам гусениц и придавливала дверью хвост кошке.

— Это не то! — слегка скривился Ив. — Это просто детский садизм. Дети любят мучить.

— Нет, это то же самое! Это — для власти! Я не для того мучила, чтобы мучить. Мученье ничего не давало мне, и я его не хотела. Мне даже бывало жалко тех, кого я мучила. Иной раз я даже плакала от жалости.

— Что же?

— А вот именно это: власть! Не кошка придавливает мне руку дверью, а я придавливаю ей лапу. Я! Я! Я!

— Гм!.. — неопределенно промычал Ив.

— Я разрезывала пополам гусениц не для того, чтобы причинить им боль, а для того, чтобы почувствовать свою власть над ними. Мне, повторяю, было жалко их, но я все же резала.