Мои друзья

Спустя много лет я вернулся в город своего детства. Разыскал наш дом и случайно на чердаке среди рухляди нашел пыльный сверток резины. Стряхнув пыль, я вынес его на улицу, развернул и, обнаружив пробку, надул.

Гошка сильно постарел: был весь в морщинах и складках, вместо улыбки виднелась горькая гримаса. Что-то далекое и радостное охватило меня.

Некоторое время Гошка обидчиво смотрел в мою сторону, как бы укоряя за долгое отсутствие, за то, что я совсем забыл его. Я рассказал Гошке всё. И он все понял и простил меня. Снова, как когда-то, он кивнул и шевельнул ушами; подмигнул мне, и его пасть растянулась в улыбку. Гошка уткнулся в мои ноги, и я обнял его.

Нас окружили ребята. Одни – с заводными игрушками, другие – с новыми блестящими велосипедами.

– Что это за чучело, дядь?! – спросил один из мальчишек, и ребята рассмеялись.

Где им было знать, что старый облезлый бегемот был моим самым близким другом в детстве, что он мне дороже самых дорогих игрушек и ничто никогда не заменит его.

Зверинец в моей квартире

Чижуля

В детстве мне подарили кенара, известного певуна, стоящего в табели о рангах среди певчих пернатых на втором месте после соловья. Пичуга была меньше воробья, а по окрасу и изяществу намного превосходила вездесущую серую птаху. Желто-оранжевый, с коричневыми пестринками на крыльях, кенар выглядел как артист во фраке. Собственно, он и был артистом, неиссякаемым певцом, влюбленным в исполнительское искусство, – с утра до вечера он распевал песенки, и довольно сложные, этакое многоколенное верещание, которое то переходило в свист, то рассыпалось в мелодичных переливах. Я прямо-таки заслушивался его концертами.

Мой кенар жил в прекрасных условиях: имел просторную клетку с двумя жердочками – одна неподвижная (ветка-насест), другая (карандаш на бечевке) служила качелями, – клетка стояла на подоконнике, из нее был отличный обзор всего двора; кормил я своего дружка отборными семечками и постоянно разговаривал с ним. К тому же живущая у нас собака проявляла к кенару повышенный интерес: то и дело подходила к клетке, принюхивалась, виляла хвостом, повизгивала, всячески показывала, что ей нравятся песенки маленького артиста.

Так что недостатка в общении кенар не испытывал. Но главное – я часто оставлял клетку открытой и кенар мог свободно летать по комнате. Позднее, когда он привык к новому жилью, я время от времени открывал и форточку. Кенар вспархивал на раму окна и голосисто выдавал трели на весь двор, а иногда и совершал облет тополя напротив нашего окна, сделает круг и возвращается в свою обитель: все-таки дома было спокойней и надежней, чем в огромном шумном пространстве за окном, где грозно каркали вороны, вдоль подвала шастали кошки, а на асфальтированном пятаке гоняли мяч мальчишки, стучали костяшками доминошники и кто-нибудь непременно выбивал ковер или заводил мотоцикл.

Обычно всем животным, которых мы держали, я давал отличные клички. Так, собаку, по моему предложению, звали Эта – она, когда что-нибудь просила, четко тянула: «Это-о!» А до Эты у нас был кот Гений, которого я так окрестил за незаурядные умственные способности.

Кенара я назвал не совсем удачно – Чижуля, и все потому, что меня ввел в заблуждение приятель. Он принес пичугу и сказал:

– Вот, дарю тебе чижика. Купил на рынке, да мать не разрешает дома держать. Он начинает петь, как только взойдет солнце, и мать все время не высыпается. Можно, конечно, клетку закрывать тряпками – в темноте он не поет, – но ведь жалко его.

Так и появился у меня Чижуля. Спустя месяц к нам зашел мой всезнающий дядя и авторитетно заявил, что птица в клетке вовсе не чижик, а самый что ни на есть кенар; но поскольку Чижуля уже откликался на свою кличку, я решил оставить все как есть, не придумывать кенару новое имя, не сбивать его с толку.

Чижуля оказался на редкость сообразительным. Когда я разговаривал с ним, он внимательно слушал, не отрывая глаз-бусинок от моего лица, и то кивал, в знак согласия, то раскрывал клюв от удивления. Во всяком случае, когда на меня сваливались неприятности и я с горечью в голосе произносил: «Плохи дела, Чижуля!» – он садился на насест, склонял голову набок и опускал крылья – всем своим видом давал понять, что огорчен безмерно. Когда же у меня случалась удача и я восклицал: «Дела, Чижуля, идут как нельзя лучше!» – он приподнимался на лапках и заливался радостным пением. Но все это мелочь, в сравнении с тем, что Чижуля умел делать.

Как только я входил в комнату и, посвистывая, спрашивал: «Чижуля, где ты?» – он тут же откликался – звонко тренькал. Я говорил: «Чижуля, покачайся!» – он прыгал на качели и раскачивался. Стоило мне сказать: «Чижуля, спой!» – как он исполнял весь свой репертуар. Но и это еще не все. Чижуля по команде открывал клетку! Я бросал клич: «Чижуля, открой дверцу!» – и чем бы мой пернатый друг в это время ни занимался – клевал ли семечки, качался ли на качелях, – мгновенно забрасывал свое занятие и спешил к дверце клетки, клювом поворачивал крючок и выталкивал дверцу наружу.

«Чижуля, ко мне!» – говорил я, протягивая руку, и мой дружок выходил из клетки и вскакивал на ладонь. «Сюда!» – я хлопал себя по плечу – Чижуля взлетал на плечо и клювом дотрагивался до моего уха, как бы говорил: «Вот какой я умный, талантливый!» Если при этом ко мне ласкалась Эта, Чижуля на нее посматривал свысока – ив прямом и в переносном смысле, – мол, я ближе к хозяину, и наша дружба значительней и крепче. Чтобы не вызывать у Эты ревности, я одной рукой поглаживал ее, а другой – легонько Чижулю.

Надо отметить, все наши «цирковые номера» Чижуля проделывал с невероятной готовностью – он был очень исполнительный, старательный артист. Разумеется, в награду за каждый «номер» я давал ему вкусное семечко.

Частенько мы с Чижулей играли в «кошки-мышки»: я привязывал к нитке дохлую муху и «водил» ее по столу, а Чижуля смешно гонялся за ней, раскинув крылья. Или я делал бумажного голубя и пускал его по комнате, а Чижуля с негодующим писком летал за ним и все норовил клюнуть непонятного гостя. И с собакой Чижуля любил поиграть. Когда Эта спала, он осторожно подкрадывался к ее хвосту и щипал за шерстинки.

Поиграю я с Чижулей, послушаю его песенки и говорю: «Ну всё, Чижуля, иди на место, в клетку». И он моментально летит в свою «квартиру». Как-то я подсчитал – Чижуля выполнял целых восемь команд! Ко всему прочему, он научился пить воду из крана, ну конечно, при слабой струйке – сильной побаивался. И какие там условные рефлексы?! Он явно понимал, что я говорил, отдавал отчет своим поступкам. Ну не могли же его предки открывать дверцы клеток, или пить из водопроводного крана, или играть с бумажными птицами?! И ладно б, все это делала собака или кошка, а то ведь пичужка! И как в такой крохотной головке появлялись столь сложные мысли?!