Мои пятнадцать редакторов (часть 2-я)

Кумиром тогдашней литинститутской братии был Н. Рубцов. Незадолго до этого вышел его посмертный сборник стихов "Подорожник".

…Стукнул по карману — не звенит, Стукнул по другому — не слыхать. Если только буду знаменит, То поеду в Ялту отдыхать! —

звучали по комнатам шутливые строчки Рубцова. В карманах у нас, первокурсников, слегка очумелых от поступления в знаменитый вуз, и в самом деле не звенело. Ни в правом кармане, ни в левом. А праздная Ялта казалась нам дальше, чем Магадан.

Миша был истовым поклонником Рубцова, особенно по части шарфика. Всеобщего признания, впрочем, это не гарантировало. В семинаре Н. Старшинова, куда попал Миша, шарфик ругали не меньше, чем стихи. Молодым поэтам палец в рот не клади — могут и откусить… до каблуков. Дух соперничества часто оказывался сильней, чем элементарная объективность.

Накануне отлёта из Южно-Сахалинска я дал Мишке телеграмму: встречай, если сможешь. Пока летел в Куйбышев, перекуривал в самолётном хвосте. В те годы наш Аэрофлот глядел на табак сквозь пальцы.

В аэропорт Мишка приехал вместе с другом-соперником Женей Чепурных, тоже поэтом, и довольно сильным.

— Поживёшь пока у меня, а там снимешь какой-нибудь угол, — говорил мне Мишка по дороге из аэропорта. — За работу не беспокойся — найдёшь, была бы только прописка.

— Вот с пропиской у нас в Куйбышеве сложно, придётся побегать, — вставил Чепурных. Я представил себя с паспортом в руках, бегающим по городу в поисках прописки, и загрустил. Предложил взять портвейна "три семёрки" и хорошенько это дело обдумать.

Мы завернули в тихий скверик и разобрались с семерками, после чего жизнь показалась гораздо лучше, чем была на самом деле.

— Ничего, не пропадёшь, — по очереди утешали меня Мишка с Женькой. — И пропишешься, и жильё найдёшь, и на работу устроишься.

— Точно, пропишусь? Точно, найду? — то и дело переспрашивал я. И всякий раз слышал дружный ответ:

— А куда ты, Серёжа, денешься?..

У Мишки на Владимирской пришлось задержаться недели на три. Признаться, я слегка растерялся в большом незнакомом городе: долго искал "угол", ещё дольше — прописку. Отдаю должное Мишкиной жене Татьяне: моё затяжное присутствие на её законной жилплощади она переносила стоически.

В конце концов, всё утряслось. Я снял "угол", нашёл, у кого можно прописаться. Оставалось лишь устроиться на работу, чтобы ощутить себя полноправным жителем большого города. И здесь удача отвернулась от меня месяца на два.

Время шло, я кружил по городу, но с работой ничего не получалось. Не брали даже в дворники: наверно, смущала трудовая книжка. С газетами тоже не везло. В ту осень в Куйбышеве с журналистами был явный перебор, а дожить до зимы без заработка было делом немыслимым.

Сахалинские деньги растаяли быстрей, чем я думал. А голод — не тётка, особенно в Самаре, ставшей в двадцатых годах столицей голодающего Поволжья. Я жил как Зиганшин с товарищами на барже [2] , разве что похлёбку из солдатских сапог не варил. И то лишь потому, что сапог у меня не было.

В Куйбышеве я впервые прочувствовал на собственной шкуре, что это такое — жить без денег в чужом городе. На Сахалине у меня всегда находились друзья-приятели, у которых можно было занять до получки. Здесь же и зарплаты микроскопические по сравнению с сахалинскими, и люди прижимистые: сто раз подумают- и всё равно не займут. А Мишка с Женькой и сами сидели без рубля, что для молодых, но уже семейных поэтов обычное дело.

2

Сейчас уже мало кто помнит историю о том, как в январе 60-го баржу с военнослужащими Зиганшиным, Крючковским, Поплавским и Федотовым штормом унесло в Тихий океан. Баржа дрейфовала 49 суток. Чтобы не умереть с голоду, приходилось варить и есть кожаные ремни, даже кирзовые сапоги. Чудом все четверо остались живы. Унесённых штормом спасли американские моряки. На Родине четверых парней встречали как национальных героев.

Дошло до того, что я поднимался ранним утром и шёл искать деньги на пропитание. Я брёл по дорожной обочине и внимательно смотрел себе под ноги. Рассуждал я примерно так: высаживаясь поздно вечером из такси, легко выронить из брючного кармана мелочь. Вряд ли кто-нибудь будет разыскивать в темноте укатившийся пятак или гривенник. Особенно если перед этим хорошенько посидеть в ресторане.

Так я думал, шагая по малолюдному утреннему городу. Самое удивительное было то, что я и в самом деле находил эти выпавшие монеты! Гривенник, пятиалтынный, а то и двугривенный вдруг вспыхивали где-нибудь на обочине, у бордюра, и это означало одно: сегодня я буду с хлебом и маринованной килькой, а то и на картошку хватит. Этого достаточно, чтобы прожить ещё один день. А что там завтра — видно будет.

Помню, в субботу лежал я на провисшей как гамак кровати и от нечего делать перечитывал рукопись своего "Романа в стол". Дошёл до главы "Граф" идёт за полста" — и тут меня осенило. Да у меня же "Сто лет одиночества" Габриэля Гарсиа Маркеса есть! В чемодане лежит. Рублей за тридцать пять колумбийца на "чёрном" рынке продать можно.

В те годы в любом крупном городе существовал полуподпольный книжный рынок. Хороших книг в магазинах было мало, и ценители изящной литературы приобретали дефицит по случаю — на таких вот книжных развалах. В Москве я как-то с приятелем Витькой Чувахиным ездил в Сокольники — продавать двухтомник Ахматовой. Свои впечатления я использовал для одной из глав "Романа в стол". Теперь же мне предстояло прожить эту главу заново.

По-быстрому одевшись, я подался на трамвайную остановку. И часа через полтора с книгой в руках уже гулял в одной уютной рощице на окраине Куйбышева.

Конъюнктура мне благоприятствовала. В тот день покупателям предлагали Германа Гессе, зазывали их Максом Фришем, заманивали Жюль Верном и Александром Дюма. А вот Маркес был только у меня. Даже странно, что его не оторвали с руками ещё в трамвае.

Прогулявшись по книжному рынку и показав свой товар, я отошёл под ближайшую липу и закурил. Здесь и возник передо мной первый покупатель — интеллигентного вида гражданин в плаще и лиловом берете.

— Маркес? Беру, — деловито сказал гражданин, и полез в карман. — Сколько?

— Тридцать пять, — ответил я.

— Двадцать пять, — поправил меня гражданин.

— Нет, — сказал я, — это мало.

Покупатель усмехнулся и отошёл. Я проводил его взглядом и мысленно похвалил себя за то, что не сбавил цену.

Минут через пять подошла какая-то девица с собачкой, подержала Маркеса в руках, спросила:

— Сколько?

— Отдам за тридцать пять, — сказал я.

— А что так дорого? — удивилась девица. — За двадцать я бы взяла.

При этих словах собачка радостно залаяла. Было понятно и без переводчика: "Видал, какая у меня хозяйка? Умеет торговаться!"

— За двадцать отдать не могу, — весьма твёрдо ответил я, и собачка тут же удалилась вместе с хозяйкой.

Прошло ещё минут десять. Я извлёк из пачки последнюю "Приму", чиркнул предпоследней спичкой. И увидел перед собой очередного покупателя, — крохотного старичка в старомодной велюровой шляпе и пальто времён покорения Енисея.

— Маркес? Это прекрасно! — прошелестел старичок. — И за сколько же, молодой человек, вы его продаёте?