Мои ранние годы. 1874-1904

Казалось, что взвинченное состояние и боль — шарахнуло его и впрямь здорово — не позволят ему вести машину, а поскольку управляться с паровозом мог только он, надежда на спасение гасла. Я принялся ему объяснять, что пуля не бьет в одно место дважды, что раненый, остающийся в строю и продолжающий выполнять свой долг, получает награду за храбрость и что ему, возможно, второй раз такого случая не представится. Услышав это, он взял себя в руки, вытер кровь с лица, влез обратно в кабину своего паровоза и стал послушно исполнять все мои приказания [39] .

39

Лишь спустя лет десять, если не больше, я получил возможность выполнить мое обещание. Высшие военные чины ничего не сделали для этого человека, проявив полное к нему равнодушие, однако когда в 1910 г. я получил пост министра внутренних дел, я счел своим долгом рекомендовать королю наградить машиниста медалью Альберта. Я поднял старые архивы, связался с губернатором Наталя и железнодорожной компанией, в результате чего оба — и машинист, и его кочегар — получили это высшее гражданское отличие. (Прим. автора).

У меня сложилось мнение, что, используя локомотив в качестве тарана или тягача, можно столкнуть с рельсов две перегораживающие их платформы и таким образом спастись. Сами пути, казалось, не пострадали — рельсы и шпалы были на месте. Пройдя вдоль поезда обратно, я через амбразуру доложил капитану Холдейну о ситуации и поделился с ним своим планом. Холдейн согласился с ним полностью и взялся тем временем отвлекать противника.

Мне очень повезло, что в следующий час я остался цел: приходилось почти постоянно быть на виду у противника, то бегая взад-вперед вдоль состава, то отдавая распоряжения машинисту. Прежде всего требовалось отцепить платформу, наполовину сошедшую с рельсов, от той, что опрокинулась. Для этого паровоз должен был оттащить ее назад, а потом уже окончательно сбросить с путей. Тяжесть бронированной махины, наполовину стоявшей на шпалах, была огромна, и колеса локомотива несколько раз прокрутились вхолостую, прежде чем он сдвинулся с места. Наконец платформу удалось отбуксировать, и я стал звать добровольцев, чтобы те толкали ее сбоку, помогая напирающему сзади паровозу. Я понимал, что этим подвергаю серьезной опасности людей. Нужны были человек двадцать, но добровольцев оказалось только девять, в том числе майор Дурбанской легкой пехоты и четверо или пятеро Дублинских стрелков. Только они и вышли из укрытия. Тем не менее попытка удалась: платформа сильно накренилась под их напором и, когда паровоз в нужный момент наподдал ее сзади, повалилась набок. Путь был свободен! Безопасность и успех уже пьянили голову, но меня ожидало горчайшее разочарование.

Кабина машиниста, будучи примерно на шесть дюймов шире тендера, упиралась теперь в угол только что опрокинутой платформы. Таранить ее с разгону представлялось опасным — не дай бог еще и локомотив сойдет с рельсов. Мы отцепили его от задних платформ и принялись, раз за разом подавая на ярд-полтора назад, долбить в преграду, понемногу ее сдвигая. Но вскоре возникло новое осложнение. Только что сброшенная платформа уперлась под прямым углом в ту, что упала раньше сама, и чем больше по ней били, тем крепче она застревала.

Меня осенила догадка, что если своими ударами мы только сильнее вколачиваем одну платформу в другую, то можно поправить дело, опять потянув на себя. Тут, однако, мы столкнулись с новым затруднением. Между сцепками локомотива и перевернутой платформы теперь был зазор дюймов в пять-шесть. Начались поиски запасной стяжки. Повезло хотя бы в этом: она нашлась. Паровоз дернул, и, прежде чем стяжка соскочила, платформа примерно на ярд отползла назад и вбок. Теперь уж нам точно ничто не должно было помешать. Но кабина машиниста опять ткнулась в угол платформы и со скрежетом остановилась. В горячке и нервозности дела я позабыл о себе. Помнится, у меня мелькнула мысль, что все это похоже на беготню перед железной мишенью, по которой лупят и лупят прямой наводкой. Семьдесят минут мы вламывали меж этих лязгающих, корежимых железных ящиков, среди непрестанных взрывов и молотящих по броне пуль, сражаясь с какими-нибудь пятью-шестью дюймами исковерканного металла, которые отделяли опасность, плен и позор от безопасности, свободы и триумфа.

Нашей главной заботой было не пустить под откос и локомотив. Но поскольку артиллерийский огонь все нарастал и еще одно орудие вступило в бой с противоположного фланга, я решился на большой риск. Паровоз был отведен до упора назад и на полном ходу пущен на препятствие. Раздался оглушительный скрежет, локомотив покачнулся на рельсах и проскочил мимо подпрыгнувшей платформы в сторону дома, свободный и, как оказалось, невредимый. Но три наши целые платформы находились в пятидесяти ярдах от паровоза по другую сторону преграды, вновь упавшей туда, где она и лежала. Что было делать? Возвращать паровоз назад немыслимо. Может, вручную подтащить к нему платформы? Они более узкие, чем локомотив, и пройдут без помехи.

Капитан Холдейн, к которому я опять отправился, с этим планом согласился. Он приказал бойцам вылезти из их стального загона и попробовать подтолкнуть его к паровозу. План, выглядевший разумным, рухнул под напором обстоятельств. Платформа была такой тяжелой, что требовались дружные усилия всех, но яростный огонь и нарастающее смятение заставляли людей прятаться за нее. Буры, почувствовав ослабление ответного огня, открыто вылезли теперь на холм и палили что есть мочи. Посовещавшись, мы решили, что паровоз, нагруженный ранеными, которых было теперь изрядное количество, медленно пойдет по рельсам, а Дублинцы и Дурбанцы станут отступать пешком, хоронясь за машиной, ползущей со скоростью человеческого шага. Более сорока бойцов, истекающих кровью, впихнулись в локомотив и тендер, и мы двинулись вперед. Я находился в кабине машиниста, направляя его. Кабина была так набита ранеными, что трудно было шевельнуться. Кругом рвались снаряды, то режа броню осколками, то взметывая гравий покрытия и обдавая им паровоз с его несчастным человеческим грузом. Скорость возросла, и пехотинцы перестали за ней поспевать, а потом и вовсе отстали. В конце концов я убедил машиниста остановиться, но не прежде, чем мы оторвались ярдов на триста. Впереди уже виднелся мост через реку Блю-Кранц, довольно широкую. Я велел машинисту через него переехать и ждать на том берегу, а сам, протолкавшись к дверце, вылез из кабины и зашагал по шпалам навстречу капитану Холдейну и его Дублинским стрелкам.

Но пока все это происходило, разворачивались и другие события. Не прошел я и двухсот ярдов, как вместо Холдейна и его роты на путях возникли две фигуры в штатском. «Ремонтники», сказал я себе, и тут же, как молния, в мозгу пронеслось: «Буры!» У меня так и стоят перед глазами эти высокие мощные фигуры в черных, треплемых ветром одеждах, в шляпах с обвисшими полями и с ружьями наизготовку — и до них едва ли сто ярдов. Я повернулся и со всех ног бросился вслед за паровозом. Я бежал между рельсами, а буры стреляли мне вслед. Пули вжикали то справа, то слева, чуть ли не касаясь меня. Небольшой отрезок дороги, на котором мы как раз находились, проходил по дну рва глубиной футов в шесть. Я прижался к откосу. Укрыться было не за чем. Я снова взглянул на тех двоих. Один из них, встав на колено, целился. Единственное, что давало мне шанс, — это движение. И я опять кинулся бежать. Снова послышалось мягкое вжик-вжик, и снова меня даже не зацепило. Дольше так продолжаться не могло. Во что бы то ни стало я должен был выбраться из этого рва, этого чертова коридора! Я метнулся влево и стал карабкаться вверх по откосу. Рядом со мной вскинулся земляной фонтан. Мне удалось невредимым пролезть через проволочное ограждение. Рядом со рвом оказалась маленькая ложбина. Я упал в нее, еле переводя дыхание.

В пятидесяти ярдах от меня стоял маленький каменный домик обходчика — какое-никакое, а укрытие. В двухстах же ярдах начинался крутой скалистый берег реки Блю-Кранц — укрытие куда более надежное. Я решился бежать к реке и поднялся в полный рост. Внезапно на противоположной стороне железнодорожного рва, отделенной от меня рельсами и двумя рядами колючей проволоки, я увидел скачущего во весь опор всадника — высоченного, смуглого, с ружьем в правой руке. Он круто осадил коня и, потрясая винтовкой, что-то мне прокричал. Между нами было всего лишь сорок ярдов. В то утро я, несмотря на свой корреспондентский статус, прихватил с собой маузер. Я подумал, что мне ничего не стоит подстрелить этого человека, и после всего пережитого утром всей душой возжаждал это сделать. Рука моя потянулась к поясному ремню — пистолета там не было. Занимаясь расчисткой пути, когда приходилось то залезать в кабину, то спрыгивать на землю, я снял его. Маузер благополучно вернулся домой. Он и сейчас при мне! А тогда я оказался безоружен. А между тем быстрее, чем я сейчас говорю об этом, бур, не слезая с лошади, взял меня на мушку. Животное словно окаменело, всадник тоже, и я вместе с ними. Я поглядел на реку, поглядел на домик обходчика. Бур продолжал глядеть в прицел. Я понял, что шансов спастись у меня попросту нет: выстрелив, он, несомненно, убьет меня. И я поднял руки вверх, сдаваясь в плен.

«Одинокому и безоружному сдаться в плен не зазорно», — сказал однажды великий Наполеон, и эти слова припомнились мне в последовавшие затем минуты горчайших переживаний. Ведь враг мог и промахнуться, речной обрыв был совсем рядом, а два проволочных ограждения еще стояли нетронутые. Но дело было сделано. Бур опустил ружье и поманил меня к себе. Я повиновался. Продрался сквозь проволоку, перелез через ров и подошел к нему. Он спрыгнул с лошади и принялся палить по удаляющемуся паровозу и нескольким разбегающимся кто куда британцам. Когда из поля зрения исчезла последняя фигурка, бур вновь сел на лошадь, и я побрел рядом с ним к тому месту, где расстался с капитаном Холдейном и его ротой. Но их я там не увидел. Они уже были в плену. Наконец я заметил, что идет сильный дождь. Пробираясь сквозь высокую траву бок о бок с захватившим меня буром, я вдруг с тревогой, весьма своевременной, вспомнил о двух обоймах патронов для маузера, по десять патронов каждая, находившихся в двух нагрудных карманах моего полевого кителя — правом и левом. Такими патронами я пользовался при Омдурмане, и только они — их еще называют «мягкими» — и подходили для моего маузера. Я и думать забыл об этих патронах, а сейчас вдруг сообразил, насколько опасно иметь их при себе. Правую обойму мне удалось незаметно скинуть на землю. Я уже держал в горсти левую обойму, когда бур, зыркнув вниз, спросил по-английски:

— Что это у тебя там?

— Сам не знаю, — отвечал я, разжимая ладонь, — вот, подобрал только что.

Он взял обойму и, осмотрев, выкинул. Мы продолжали свой путь, пока не нагнали основную массу пленников и не влились в длинную верховую колонну буров, ехавших друг за другом по двое, по трое, не стыдясь прикрываться от ливня зонтиками.

Такова история крушения бронепоезда и моего пленения 15 ноября 1899 года.

Лишь три года спустя, когда бурские генералы прибыли в Англию просить о займе или о какой-либо другой помощи своей совершенно разоренной стране, меня на каком-то неофициальном завтраке представили их первому лицу, генералу Боте. Мы говорили о войне, и я рассказал генералу о том, как был захвачен в плен. Бота выслушал меня молча, а потом спросил:

— Так вы меня не узнаете? Это ж был я. Я взял вас в плен. Самолично! — И в его ярких, выразительных глазах сверкнуло удовлетворение.

В белой сорочке и фраке Боту было не узнать. Помимо роста, стати и смуглости лица — ничего общего с тем яростным воином, представшим передо мной в тот черный день в Натале. Но при всей удивительности этого факта, сомнений он не вызывал. В тогдашнем вторжении в Наталь Бота участвовал как простой ополченец. Войну он не одобрял и в число ее застрельщиков и лидеров не входил. То был его первый бой. Но в качестве рядового он, охваченный азартом преследования, мчался в первых рядах, возглавляя бурские отряды. Так нас свела судьба.