Моль

— Что?

— Как «что»? — вскинул брови Собеседник. — Да то, что жизнь это не Свод законов Российской империи. И не ленинские декреты или постановления съездов. Жизнь — это каждый человек своего особого мира. Беда человеку, если над ним Ленин, Сталин или продолжатели их дела. Для них — всё просто. Один Иван и еще один — вот уже два Ивана. К этим двум — еще и еще Иваны, и нет человека, есть масса. Поголовье. А поголовье что? Поголовье принимает для всего поголовья обязательные партийные указания и единое для поголовья мировоззрение. С одним и единственным мировоззрением хлопот никаких. Отару, понимаете, или массу или поголовье легко послать куда хочется. На пастбище в степь или в бойню. Это всё равно! Для отары. Для поголовья. Для людей единого мировоззрения. Страшно? Да, страшно. Но вы на судьбе своих героев все же рискуете показывать крушение единого мировоззрения, взамен чего приходит ненависть, пусть и грубая, пусть и жестокая. Она законна, эта ненависть, и нужна, как нарыв, чтобы освободить живую ткань тела от мучительного гноя. Процесс этот болезненный, процесс.

— Процесс созревания ненависти?

— А вы как думаете? — спросил Собеседник. — Я вам привел два газетных примера подобной ненависти, давших, кстати сказать, повод позлорадствовать создателям единого мировоззрения: в одном случае ненавидящий строительство нового мира зверем жил в лесу девятнадцать лет, в другом случае — ненавистник сам себя заточил в двадцатилетнюю темноту. Ах, как смешно! — зубоскалят газетные мастера. — Видите судьбу отщепенцев, врагов и скептиков. Что ж, для единого мировоззрения — это подлинные враги. А для жизни? У жизни своя, ни в какие партийные директивы не укладывающаяся, собственная сущность. Что за сущность? — может спросить любопытный. У этой сущности есть имя: объективная истина. Только она способна объяснить добро и зло и только ей по силам праведные приговоры. Объективной истины боятся апостолы единого мировоззрения. Их мировоззрение — кроваво-красное. И когда они сталкиваются с отрицанием его, с ненавистью к нему, то… Понимаете? Это когда-то были разные братья Карамазовы. У них разных Карамазовых не должно быть. А если появляются такие разные и ненавидящие, тогда что? Я уже вам приводил примеры. Вот еще один! Записанный сухим протокольным языком полковника-чекиста Сгибнева в газете «Красная звезда» за 5 января 1966 года, в статье «Зачеркнутые годы». Чекист рассказывает о Терентии и Владимире Ивановых, об отце и сыне, двадцать два года проведших… но дальше я вам прочитаю из протокола полковника-чекиста Сгибнева.

Они укрылись в самой недоступной глубине псковских чащоб: ни тропинки вблизи, ни деревень… Одни только барсуки по соседству. Но барсуки — это хорошо. Терентий Иванов (отец) выгнал зверей из ям, навел в них комфорт и приспособил к жилью…

— Как видите, — сказал Собеседник, — в звериную яму ушли Ивановы от «нового мира». На двадцать два года. На всю жизнь! Полковник-чекист с удовольствием отмечает: кто-то донес и тут надо прочитать еще несколько строчек.

Облава длилась несколько месяцев. Группа чекистов прочесала семнадцать тысяч гектаров леса…

Приказ звал вперед, приказ предавал силы. Нужно было арестовать этих двуногих волков. Нужно было, чтобы они, и другие похожие на них знали: ни один… не отсидится ни в какой берлоге, не уйдет от кары… Суд воздал должное Терентию и Владимиру Ивановым…

После этой встречи с Собеседником, Автор часто думал о ненависти, тревожился мыслью, что ее в «Моли» слишком много. Ну и что ж, успокаивал себя Автор, жизнь есть жизнь!

«Да, ведь, так говорил Собеседник», — вспомнил Автор и с некоторой нервностью стал перебирать свои старые записки.

Вот был Костя Туровец — наивный идеалист, комсомолец, «персональное дело» которого, в общем, закончилось благополучно: строгим выговором с требованием повысить классовую бдительность и идейно вооружиться.

Костю оставили на том же строящемся в Омске заводе. Он работал самоотверженно. Да по-другому он и не умел работать, этот крестьянский сын, мечтающий, в конце концов, попасть в университет.

Что из того, что он оказался в совершенно чуждом ему мире и под вечно наблюдающим и косым взглядом комсомольцев? «Они — это они, я — это я», как-то сказал себе Костя Туровец. В этом не было ни пренебрежения, ни озлобления. Он им всё прощал. Он оправдывал их, и от души жалел их так, как можно жалеть родного, очень несчастного и навсегда потерянного брата.

Чувство утраты связи с комсомольцами всё крепло и крепло и, наконец, превратилось в сознание полного одиночества. Угнетало ли Костю Туровца это одиночество? Вряд ли. Он уже привык думать о себе страницами множества прочитанных книг, которые объяснили ему его отчуждение от действительности.

Отчужденным он и встретился с девушкой Валей.

Автор не считает нужным объяснять, как произошло их сближение. Оно, возможно, было вызвано стремлением Кости найти моральную поддержку, чей-то отклик на его нравственные переживания. А может быть и сама Валя нуждалась в том же самом?

Что ближе к истине, Автор не берется судить, хотя склоняется к выводу: Валя и Костя нашли друг друга.

Так для себя решив этот сложный вопрос, Автор — по давним своим заметкам — будет говорить —

О дружбе Кости туровца с девушкой Валей

— Ты меня жалеешь, Валя, — сказал Костя Туровец. — Очень меня жалеешь, и потому хочешь, чтоб я стал таким, не чужим всем, более подходящим. А знаешь, что я думаю? Ну, вот, стану я таким подходящим. Тогда что? Меня уже не будет. То есть, я буду, но… но не тот я буду, Валя. Не хочу я быть таким, как наш секретарь Карпенко! — крикнул Костя. — Не могу! Они требуют: читай Ленина, Демьяна Бедного, наизусть заучивай цитаты из Маркса. Остальное — долой с корабля современности! Разных там Тютчевых, Достоевских. Достоевского, Валя, они отвергают, он вызывает панику, они его ненавидят. И что самое подлое — эту ненависть к нему прививает не только Сталин. Максим Горький прививает эту ненависть. Это Горький — тот самый «буревестник», и тот самый, что в «На дне» декларировал: «Человек — это звучит гордо», тот самый Горький поучал советских писателей: «Достоевский — эгоцентрист, тип социального дегенерата, ненасытный мститель за свои личные невзгоды». Горький доказывал, что Достоевский «индивидуалист, вместивший в себя характернейшие черты и Фридриха Ницше, и Бориса Савинкова, и Арцыбашева». «Достоевскому, — это опять слова Горького, Валя, — Достоевскому приписывается роль искателя истины. Трудно понять, что искал Достоевский, но в конце своей жизни он нашел, что талантливый и честнейший русский человек Виссарион Белинский — „самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни“.. Достоевского очень легко представить в роли средневекового инквизитора…»

— Как-то я, Костенька, попросила нашу библиотекаршу дать мне «Бесы» или «Братья Карамазовы», а она…

— Она замахала на тебя руками и посоветовала нигде о Достоевском не заикаться? — усмехнулся Костя Туровец.

— Мне мой учитель то же самое советовал и… и из своих книжных сундуков вынимал Достоевского, такое дешевое издание, приложение к журналу «Нива», и я ночами сидел, не замечая времени. Достоевский, Валя, это страшная сила. Достоевский их разрушает. После Достоевского только и можно понять диалектику насилия и порабощения. Порабощения физического и нравственного.

— Я слушаю, Костя..

— Помнишь мой рассказ о встречах с кулаком Быковым? Вот однажды Быков попрекнул меня, что я служу неправде. «Как так?» — спрашиваю. А он, Быков, отвечает: «По-твоему нет греха перед человеком за преступление, сделанное ради будущего блага, обещанного всему народу в вашей программе». «Слушай, — говорю я Быкову, — тут ты уже не собственное свое выкладываешь. Ты всё это вычитал в какой-то запретной книге». — «А я, — отвечает Быков, — не мог ничего вычитать. Я, понимаешь, неграмотный. Тебе я такое сказал от своих думок. В думках этих разберись сам».

— А ты что? — спросила Валя.

— Я? Действительно, принялся я что-то такое толковать. О будущем благе. А Быков (это уже потом, через неделю, что ли, после того, как я убедился, что Быков совсем неграмотный), Быков мне и объявил: «Мое дело конченное… На вашем строительстве я и помру, и кинут меня, как и других врагов, в общественную яму. А вы и дальше будете агитировать о „будущем счастье“. И ты будешь! Только почему — не понимаю. Ведь ты знаешь, что к тому будущему вы тащите человека. Гоните его, этого вашего нового человека, всё вперед и вперед, по столбовой дороге к коммунизму, по обочинам которой всё могилы и могилы. Вот так-то вдоль могил и шагают умирающие, вроде меня».

— А ты что? — опять спросила Валя.

— Жутко мне стало, Валя. Ну, кто был передо мною? Неграмотный мужик. Уже было видно: конченный он. Еще месяц. И всё. А стоял он как древний проповедник. Или пророк, знающий концы и начала, и имеющий право говорить об этом. Но как он говорил, Валя! Я тогда слушал и жалел, что тех, быковских, слов, Валя, в подлинности не смогу сохранить в своей памяти. Вернувшись домой я попробовал, Валя, записать их в свой дневник. И записал. Да только настоящего, сказанного Быковым, в моем дневнике всё-таки нет. Похожее — есть. О том, что наша цель — это земля, превращенная в пустыню, что наша свобода — это ветер над пустыней. И не один ветер, а ветры, кидающиеся из края в край без задержки. А в самой пустыне зверем будут подкрадываться друг к другу два человека. Они сойдутся, не зная, что сошлись последние два человека, чтоб прикончить саму жизнь. И прикончат. Без мысли, что теперь уж действительно всё, что тишина и порядок — после них — наступит на веки вечные. Таким последним и окончательным порядком утвердится наше счастье. Ну, чем не Апокалипсис, Валя? Так я думал тогда, а потом, в каком-то даже испуге, Валя, отодвинулся от Апокалипсиса и лицом к лицу столкнулся с Достоевским. Чего мне было пугаться, Валя? Я с ним знаком через моего учителя, Валя, который мне давал книги Достоевского. Но о том, что я понял Достоевского, я догадался, Валя, только после разговоров с неграмотным кулаком Быковым. Это его слова вызвали Достоевского на встречу со мною, а когда встреча состоялась — ожила для меня и для меня реальностью стала ранее лишь умозрительно воспринимаемая Легенда о Великом Инквизиторе, легенда, в которой рационалист и мыслитель Иван Карамазов соблазняет чистую душу своего брата Алеши Карамазова. Алеша в смятении. Да и как было не смутиться светлой его душе, хитро и кощунственно поставленной перед трагическим выбором: чью истину принять? Христову, или другую, противоположную, о которой говорил Великий Инквизитор, или, иногда, за него всё разъясняющий, всё объясняющий Иван Карамазов? Перед тяжким испытанием стоял Алеша Карамазов. По Достоевскому, Валя, колебания Алеши, сомнения, муки неверия — всё это естественно для души, верующей в учение Христа. В муках неверия, через неверие…