Моль

— Алеша с Христом. Знаменательно? Да. Через сомнение — к утверждению правды Христовой. Но в Легенде о Великом Инквизиторе — не только это. Кто он — Великий Инквизитор? Если его толкователь Иван Карамазов — рационалист, соблазнительно выворачивающий слова Великого Инквизитора, то сам Великий Инквизитор — это уже категория абсолютного материализма, знающего все тонкости психологии своего материалистического учения. Есть учение и есть учитель. Есть и ученики. И ведь бывает же такое, Валя, что ученики истерически ненавидят своего учителя. Почему? Да очень просто: ученые хотят утвердить свое собственное гениальное учение, отрекаясь от учителей. У них — не было учителей! Они — учителя! И потому, Валя, мне кажется, и воспоследовал приказ Сталина спрятать от людей Достоевского, чтоб не увидели люди в Сталине рабское подражание Великому Инквизитору. Великому Инквизитору мешает Христос. Великий Инквизитор, обращаясь ко Христу, говорит: «Знаешь ли Ты, что пройдут века, и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а, стало быть, нет и греха»… А помнишь, Валя, о чем толковал неграмотный Быков? О том же самом, и еще о том, что в нашей программе — дорога в будущее, что только мы — авторитет, мы — творим чудо: нового человека завтрашнего дня. Без Христа. Давай, Валя, вернемся к Достоевскому. У него Великий Инквизитор говорит Христу: «Мы в праве учить их, что не свободное решение сердец их важно, и не любовь, а тайна, которой они должны повиноваться слепо, даже мимо их совести. Так мы и сделали. Мы исправили подвиг Твой, и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их вновь повели, как стадо, и что с сердец их снят, наконец, столь страшный дар, принесший им столько муки»… Слышишь, Валя, вот она — проповедь антихристианского материализма! И диалектика! Непреложная, проистекающая из этой проповеди. А сама-то проповедь… Слушай, Валя, что говорил Великий Инквизитор: «Кому же владеть людьми, как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их. Мы… отвергли Тебя. Мы убедим их, что они только тогда и станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся. И что же, правы мы будем или солжем? Они сами убедятся, что правы, ибо вспомнят, до каких ужасов рабства и смятения доводила их свобода Твоя. Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят их перед такими чудесами и неразрешимыми тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя самих, другие, непокорные, но малосильные, истребят друг друга, а третьи, оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к нам: „Да, вы были правы, вы одни владели тайной Его, и мы возвращаемся к В ам, спасите нас от самих себя“. Получая от нас хлебы, конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берем у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в хлебы, но, воистину, более чем самому хлебу, рады они будут тому, что получают его из рук наших! То, что я говорю Тебе, сбудется, и царство наше созиждется. Повторяю тебе: завтра же Ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру Твоему, на котором сожгу Тебя».

— Что же это такое, Костенька? — в ужасе прошептала Валя.

— Это… Это диалектика. По Великому Инквизитору. Растерянная, уходила Валя к себе, в свое комсомольское общежитие, чтобы там, в красном уголке, во время чьего-то очередного доклада, голосовать за резолюцию со словами любви и преданности. В тот самый момент, когда все и единогласно поднимут руки «за», она вспомнит о своем Косте, в тоске воспроизведет его рассказы, будет гордиться им, таким чужим и чуждым миру, в котором приходится жить и ему и ей.

Он… Да, он знает Достоевского, Тютчева, Толстого. А она? Ей так хотелось читать те же книги, которые держал в руках Костя. Эти книги заставляли его ненавидеть ложь и стремиться к чему-то возвышенному, к светлому, ко времени, когда не будет послушного человеческого стада. «Стадо, — шептала в одиночестве Валя, — послушное стадо зажжет костер, после которого…»

Она даже не могла себе представить, что произойдет потом. Перед ее глазами был всего-навсего привычный ей огонь костра.

«Надо будет спросить у Кости», — думала она, подгоняя понедельники и вторники, чтобы приблизить тот выходной день, когда можно будет встретиться с Костей.

Как раз перед этим выходным днем кулаки из пятого и шестого бараков отказались выйти на работу. Нет, они не бунтовали. Они просто сидели на своих нарах и на уговоры присланных активистов отвечали угрюмым молчанием.

Тогда их лишили пайка. Это тоже не помогло.

На третий день на заводе появились сотрудники НКВД. После совещания с партийным комитетом и дирекцией было решено провести «собрание сидячих забастовщиков». Заодно был составлен и список тех, кого надо «изъять». Не сразу, не чохом, постепенно, в порядке «передвижки кадров».

— В первую очередь надо ликвидировать кулака Семена Быкова. От него всё идет, — сказал секретарь партийного комитета Карпенко.

— Ты так думаешь? — спросил уполномоченный НКВД.

— Я этого Быкова помню. Такой! Неграмотный старик.

— Да, — подтвердил Карпенко. — Неграмотный. Если бы все грамотные были такими, как этот Быков, тогда..

— Что «тогда»? — угрожающе бросил уполномоченный. Договаривай!

Карпенко помялся, но потом всё ж таки сказал, что если бы на строительстве все были такими, как Быков, то никакого бы строительства не было.

— Вот как?! — удивился уполномоченный. — Тогда… тогда пойдем, посмотрим. Поговорим с пятым и шестым бараками. И с этим Быковым. А там видно будет.

— Правильно, товарищ уполномоченный, — согласился Карпенко. — Я даже думаю, что неплохо бы взять с собой, для этих разговоров, такого одного комсомольца, Костю Туровца. Ему уже записали «строгий выговор» по персональному делу, за связь с кулаками. Заодно проверим Костю Туровца. Как он перестроился. А то он, этот Туровец, много болтал с Быковым, и даже считает, что старик прав.

— В чем прав? — спросил уполномоченный.

— В том, понимаете, что нельзя так строить, то есть при помощи насилия, угнетения и…

— Это Туровец говорил?

— Да.

Уполномоченный вынул записную книжку и что-то в ней отметил. Потом приказал:

— А теперь идем. Заодно, товарищ Карпенко, прихвати с собой Костю Туровца и несколько активистов комсомольцев. Понял?

Через полчаса они уже были в бараке «сидячих забастовщиков».

— Мы пришли к вам для разговора, — сказал директор. — Хотим выяснить ваши претензии. Что надо — учтем, старики, сделаем по закону. А про вашу вражескую забастовку забудем. Без никаких репрессий, тихо всё и мирно произведем. Потому что цель наша — вас перевоспитать, вернуть к честной трудовой жизни. Вот тут сегодня и товарищ уполномоченный НКВД и представитель крайкома партии. Они всё учтут, выяснят и уладят. Им вы можете говорить обо всех ваших жалобах.

Кулаки сидели, опустив головы.

— Так что же, граждане? — нервничая, закричал директор. — Чего молчите? Выходит, что претензий у вас нет? Так, что ли?

И опять никто из сидящих не шелохнулся и не произнес ни одного слова.

— Вы что? — стукнул кулаком по столу уполномоченный. — Забастовку думаете продолжать? Хотите сорвать выполнение государственного плана по созданию оборонного завода, которому трудящиеся решили дать имя нашего вождя товарища Сталина?

Уполномоченный вдруг остановился и как будто вспомнив что-то важное, нахмурил брови. Потом, уже почти спокойно, подошел к нарам, на которых сидел Семен Быков и сказал:

— Меня вы, может, и не знаете. Стесняетесь выкладывать ваши обиды. Так что сподручнее вам потолковать с Костей Туровцом. Он среди вас работал, знакомство с вами завел… вот, к примеру, с кулаком Семеном Быковым.

Костя Туровец растерянно оглянулся.

— Давай, товарищ Туровец! — приказал Карпенко. — Поагитируй!

К столу, за которым сидел директор завода, нерешительно подошел Костя Туровец и остановился, обводя взглядом мрачное барачное помещение.

По лицу Кости Туровца было заметно, что ему тяжело смотреть на людей, из которых он многих знал. В особенности мучительно было видеть старика Семена Быкова, недавно еще бодрого, а теперь сидящего неподвижно, с руками скрещенными на груди. Эти руки вернули память Кости Туровца к родной деревне, к могучим соснам на кладбище, куда он провожал в последний земной путь свою мать, лежавшую в гробу вот с точно так сложенными на груди руками. Потом, совсем неожиданно, Костя Туровец представил себе и своего отца и своего учителя Петра Петровича и сразу почувствовал себя как бы возвращенным в свой привычный, бедный, но такой уютный и добрый мир детства и юношества. Но странное дело, это возвращение к прошлому не укрепляло его, не поддерживало, а, наоборот, лишало сил и, наконец, он покачнулся, и чтобы удержаться на ногах, должен был опереться на стол. Этого только как будто и ждал Карпенко. Подойдя к Косте Туровцу, он, как на обыкновенном собрании, с улыбкой даже, обратился к бараку:

— Так вот, граждане. Сейчас слово имеет комсомолец Костя Туровец, которого вы знаете. Мы — люди, понимаете, городские, рабочие. А Туровец — из деревни, из середняцкой семьи. Так что и подход у него к вам будет крестьянский, вам понятный. Конечно, вы — кулаки. Но Костя Туровец среди вас работал. Вы его знаете, да и он кой с кем из вас разговаривал, можно даже сказать, по душам. Ну, вот, с зачинщиком организованного сопротивления строительству завода… вот с Семеном Быковым.

Только в эту минуту Косте Туровцу стало понятно, что его заставили идти к бастующим кулакам не случайно. «Провокация, — подумал он, — подстроенная Карпенко», — и тут же заметил, как Карпенко многозначительно подмигнул уполномоченному.

Если совсем еще недавно Костя Туровец на что-то надеялся, то теперь увидел себя среди обломков чего-то и окончательно рухнувшего. Ему даже показалось, что сердце перестало биться в холодной и пустой груди.

Так, каким-то застывшим, он повернулся спиной к столу, за которым сидел директор, и направился к дверям.

Выйдя из барака, он бессмысленно долго петлял среди досок и бревен, иногда в недоумении останавливаясь, как человек, вдруг утративший способность ориентироваться среди привычных вещей.