Молчание золота

— Тамерлан, значит, — проговорил Голубков, который, кажется, и не слышал последних слов Дока. — Оккультизм. Черт знает что. Сплошные заморочки. Но ведь снял же кто-то браслет с руки погибшей Елены Королевой!.. Кто? Не знаем…

— Не знаем, — признал Док.

— Я тут поднял материалы трехмесячной давности по делу об аварии ламберовского «пежо», — медленно, вкрадчиво заговорил Голубков. — На место выезжали и эксперты-криминалисты. Я виделся с одним из них, молодой такой, настырный паренек, Дима Алферов. Так он утверждает, что по насыпи, по направлению к болоту, где застрял «пежо», вели совершенно четкие, свежие следы. Туда и обратно. У этого Димы глаз цепкий. Так как других следов не было, то можно с уверенностью сказать, что именно этот человек снял браслет. Ведь довольно быстро выехавшая на место аварии оперативная группа браслета уже не обнаружила!

— Ну и что мы можем определить по этим следам? — без особого энтузиазма спросил Док.

— Многое. Вот Дима утверждает, что человек этот был невысок ростом, в туфлях с острыми загнутыми носами. След одной ноги пропечатался в грунте глубже, чем след второй, а это означает только одно…

— Что именно?

— Что человек этот, милый мой, хромал на правую ногу!

Док Густо прокашлялся и недоуменно посмотрел на генерала Голубкова. У того был серьезный, озабоченный вид, и Док проговорил:

— Ой, Константин Дмитриевич! — сказал с легкой укоризной Док. — Уж не подгоняете ли вы версию под слова этого Ламбера, утверждающего, что перед потерей сознания он видел… этого самого Тамерлана, страшного хромца черт знает из каких веков? Константин Дмитриевич, мы работаем по реальным фактам, от этой чертовщины вы уж нас увольте!

— А я тебе реальные факты и привожу. Этот хромой спускался к машине незадолго до того, как на место прибыла оперативная группа. Понятно, что я не полный идиот, чтобы соглашаться с Ламбером и верить, что этот хромой — среднеазиатский царь, умерший шесть веков тому назад. Это, само собой, чушь. Но все-таки в словах Ламбера есть какое-то зерно истины. Чутье мне подсказывает, что копать нужно не здесь. Копать нужно в Узбекистане, там, где работала экспедиция Леона Ламбера…

— В Самарканде, то есть в окрестностях.

— Там, где сейчас находится Пастух, — закончил Голубков. — Восток дело тонкое, против этого не попрешь… Ну а тебе, Док, пока поручается курировать этого Ламбера до полного его восстановления.

— А дальше? — спросил Док.

— А дальше будут особые на то распоряжения начальстве. Вроде бы, с одной стороны, пока совсем не ваш профиль, а с другой — как мне вас не привлечь, если там, — Голубков выразительно показал глазами вверх, — очень уж интересуются этим делом…

III

Самарканд, апрель 200… года

Пастухов

Я проснулся оттого, что мне почудилось, будто я проваливаюсь в глубокий погреб. Но, вопреки ожидаемой прохладе, которая обычно устанавливается в хороших погребах, на меня пахнуло таким жаром, что я немедленно почувствовал себя надетым на вертел поросенком, назначенным почетным гастрономическим блюдом. Я открыл глаза и понял, что просто-напросто выпал из гамака. Песок под ним был раскален до такой степени, что мои ассоциации с поросенком были неудивительны. Да уж, Пастухов, дожили…

— Уф! — выдохнул я, вытирая рукой пот. — Жара!..

В этот момент я мысленно позавидовал собственной жене, Ольге, и дочери Насте, которые сейчас находились в Ташкенте, а гостях у двоюродного дяди жены, Григория Азарьевича, и, верно, в данный момент спокойно сидели а хорошо кондиционированной, совершенно европеизированной квартире. Сам я подумал, что к благам цивилизации я всегда могу приобщиться и в Москве, и потому отправился из вполне благопристойного, многоэтажного Ташкента в Самарканд. Здесь я жил уже два дня. Древний город, на улицах которого можно было встретить удивительное смешение времен и племен — от современных американских джипов с ташкентскими, душанбинскими даже московскими номерами до одногорбых верблюдов, погоняемых патриархальными узбеками в рваных полосатых халатах.

— Это еще не жара, — возразили мне с веселым акцентом, и появился сам носитель этого акцента, хозяин окраинной гостиницы, которая безо всяких упражнений в высокой словесности так прямо и называлась «Гостиница». Точнее, сам хозяин пытался привить своим постояльцам привычку именовать ее колоритным наименованием «Дар Улугбека», но постояльцы все время менялись и нового названия упорно не запоминали. Хозяин пристроил на входе вывеску с соответствующей надписью, однако ее украли в первую же ночь, чему не стоило удивляться. Здесь вообще царили очень милые нравы. Что ж, Восток дело тонкое. К тому же изнутри гостиница никак не напоминала таковую. Ничего гостиничного с точки зрения европейца в ней не было. Обычный среднеазиатский дом с внутренним двориком, каменным резервуаром для поливной воды, виноградными лозами и деревьями тутовника. Зато это строение как две капли воды смахивало на все окружающие дома: сплошная белая стена, безо всяких окон и прочих европейских глупостей, на улицу выходит только одна прорезанная в стене дверь. Вообще-то Тахир-ака, мой уважаемый хозяин, собирался индивидуализировать свой «отель» с помощью вывески, но что из этого вышло — уже сказано.

— Какая же это жара? — продолжал он. — Всего-то середина апреля, дорогой. Разве это жара?.. Вот у нас в июле и августе — вай! Вот когда жарко! Называется саратон, или чилля, «сорок дней». Вот когда!..

— Сорок дней, — выговорил я, — гм…

Понятно, что у нас на родине эти слова означают совсем другое.

В гостинице функционировала чайхана. Роль чайханщика исправлял сам хозяин.

— Выпей зеленого чаю, дорогой, — предложил он мне.

— Какой чай? — возмутился я. — Такая жара!

— Э, это разве жара? Это так, припекает немножко. Самая жара будет, когда и у ящерицы язык набок своротит. Тогда начнут вызревать дыни, не те дыни, которые продают у вас в России на рынках, — тут хозяин пренебрежительно прищелкнул языком, — те не будет кушать даже уважающий себя ишак!.. А настоящие узбекские дыни, лучшие а мире! Вот туркмены хвастаются, что будто бы не наши, узбекские, а их туркменские дыни самые лучшие в мире. Нет, уважаемый, в Туркмении тоже неплохие дыни. Tы ел сорт «вахарман»? Спелый вахарман определяют так: касаются кончиком ножа кожицы, и вахарман сам лопается от спелости, его даже не надо разрезать! А сочный! А сладкий! Лопается, и невозможно удержаться, чтобы не скушать. Вот видишь, я не хаю туркменские дыни, потому что не завидую, а они, этакие, плохими словами говорят о наших бахчах и дынях. Ай, нехорошо! Да я тоже могу сказать! — заявил Тахир-ака с таким видом, как будто перед ним не я стоял (молча при том), а сквернословящий туркмен, поносящий узбекские дыни и превозносящий до небес дыни туркменские.

Он повествовал так колоритно и сочно, что мне жутко захотелось дыни и еще пить. Все-таки у этого мошенника был прекрасно подвешенный язык. Но я сказал:

— Да какой чай, жара!

— И все-таки я думаю, что русские не умеют пить чай, — сказал этот румяный чайханщик с двумя старомодными косичками, какие мужчины носят разве что в самых далеких и диких кишлаках, но отнюдь не в романтичном Самарканде. — Да я тебе, дорогой, сейчас налью такого отличного зеленого чаю с бараньим жиром, что тебе тут же будет прохладно!.. А когда ты покушаешь плова, э!.. — И он, поцеловав кончики собственных пальцев, прищелкнул ими в воздухе.

Он, как всегда, оказался прав: потрапезничав и снова задремав после сытной еды, я почувствовал себя прекрасно. Словоохотливый хозяин был все так же склонен к безудержной болтовне, и я, подремав, вопреки обыкновению, тоже почувствовал желание с ним поболтать. Мне вспомнилась цитата из стихотворения классика, которую, помнится, приводил по примерно аналогичному поводу наш начитанный Артист, он же Семен Злотников: «Сам чайханщик с круглыми плечами, чтобы славилась пред русским чайхана, угощает меня красным чаем вместо крепкой водки и вина».