Молодинская битва. Риск

Выехали на Красную площадь. У Лобного места — толпа. Невеликая, но плотная.

«Казнь?!»

Не по себе стало князю Воротынскому, когда сотник повернул к Лобному месту и, подъехав к толпе, крикнул зычно:

— Расступись!

Протиснулись сквозь толпу в круг. Палач в алом кафтане, в красных сафьяновых сапогах и в красных же шароварах. Топор отточенный носом в плаху врублен; одна рука палача — на топорище, другая — кренделем — на боку покоится. Ждет палач, гордый собой, очередную жертву. Похоже, высоко мнит о себе, полагает, что делает нужное государю и богоугодное дело.

— Подождем, — бросает спокойно сотник. — Недолго. Вот это — штука. Сейчас дьяки царевы пожалуют, объявят царево слово, сволокут с коня и — на плаху.

«А может, сам Иван Васильевич, самовластец жестокий, пожалует?!»

Сотник не стал долго томить князя Воротынского, из уважения, видимо, к ратной славе воеводы, к шраму его, в сече полученному, и из-за того, должно быть, что покорило его спокойствие, с которым держит себя князь-воевода, даже не побледневший лицом.

— Князя Горбатого-Шуйского с сыном Петром казнят. Затем — Петра Ховрина, шурина княжеского, князя Сухого-Кашина, окольничего Головина и князя Горенского. Князя Шевырева посадят на кол. Но нам недосуг на все казни глазеть. Поглядим на Горбатого-Шуйского с сыном и — к царю.

Вихрь чувств и мыслей: радость, что не он положит на плаху голову, и возмущение, что лишается жизни еще один потомок Владимира Святого по ветви Всеволода Великого, умелый ратник, знатный воевода! И не только сам, но и наследник его! Пресекается, таким образом, ветвь знатного рода.

«Вещие слова князя Шуйского! Ох вещие!»

— Ведут, — вздохнула Красная площадь и примолкла в оцепенении. Воротынский бросил взгляд на Фроловские ворота, откуда действительно вышагивали первые ряды стрельцов в тегйляях [195] красных, с угрожающе поднятыми бердышами, [196] еще и саблями на боку, готовые к любой сече, случись она.

195

Тегиляй — кафтан со стоячим воротом и короткими рукавами.

196

Бердыш — широкий длинный топор на длинном древке, имел лезвие в виде полумесяца.

Вот уже и вся стража вышагала из ворот. Целая полусотня. В центре ее в тяжелых цепях дородный князь Александр с гордо поднятой головой, а рядом с ним, взявши отца за руку, так же величаво шествует стройный, на диво прелестный юноша — князь Петр. Словно не на казнь ведут, а на званый пир к государю, изъявившему к ним особую милость.

Перед самым Лобным местом стрельцов догнали подьячий в засаленном кафтане и священник Казенного двора. Подьячий объявил волю царя, священник соборовал обреченных, и первым шагнул к плахе юный князь, но отец остановил его:

— Не по-людски, сынок, тебе прежде родителя своего гибнуть. Избавь меня от муки сердечной в кущах райских.

Князь Петр остановился и, повременив немного с ответом, кивнул все же согласно:

— Хорошо, отец. Будь по-твоему.

Четверка стрельцов хотела было взять князя Александра под руки, чтобы приневолить его, если заупрямится положить голову на плаху в последний момент, но князь Горбатый-Шуйский так глянул на них, что они попятились.

Палач привычно взмахнул топором, голова князя мягко ткнулась в настил у плахи, тогда юный князь перекрестился (цепь зловеще звякнула), поднял голову отца, поцеловал ее нежно и — положил покорно свою голову на плаху.

Сотник тронул князя Михаила Воротынского за плечо.

— Пора, князь, ехать. Государь ждет, должно быть. Не прогневать бы его.

Воротынский натянул поводья, собирая коня, пустил его рядом с конем сотника, но делал все это он машинально, потрясенный увиденным…

Разве ему, порубежному князю-воеводе, мало пришлось видеть снесенных с плеч голов, разве ему самому не приходилось рубить их во всю свою богатырскую силушку и видеть, как шлепалась голова татарская или ногайская под конские копыта? Но то — сеча с врагами, горячая, безоглядная. Там господствует лишь одно: либо снесешь с плеч вражескую голову или рассечешь ее, либо лишишься своей собственной; и еще важно, что никто не приглашает в земли русские сарацинов-разбойников, они сами лезут, алкая легкой наживы, и если гибнут — туда им и дорога. А здесь, перед его глазами, свершилось злодейство — царь обезглавил верного слугу своего, славного защитника отечества многострадального, да еще и такого же бесстрашного, как и сам воевода, сына, наследника его ратных подвигов, кто в лихую пору тоже не дрогнул бы и своим мужеством заступил дорогу врагам.

«С великими ущербными следствиями для России эта царская жестокость!»

И еще одна мысль билась в сетях неведения: по воле ли сотника, падкого на столь ужасные зрелища, он, князь опальный, был остановлен у Лобного места или по воле самовластца Ивана Васильевича, чтобы внести в душу смятение и напугать перед встречей.

«Слово поперек, и то же самое ждет. Так, что ли?»

Но странное дело, когда князь Михаил Воротынский убедил себя, что Иван Васильевич специально все это устроил, он словно сбросил с себя все волнения и переживания и воспылал желанием сказать государю в глаза все, что о нем думает.

«Пусть скоморошничает с Малютой да с Грязным [197] безродными, а не со мной, Владимировичем! Не позволю! Лучше — голову на плаху!»

Без робости, полный решимости вести с царем серьезный разговор, вошел Михаил Воротынский в уединенную комнату перед спальным покоем царя. Здесь все было так же, как и прежде, когда приглашал Воротынского сюда государь для тайных бесед, только полавочники заменены на шитый золотыми нитями малиновый бархат. Иван Васильевич уже сидел в своем кресле, весьма напоминающем трон, тоже покрытом малиновым бархатом. Воротынский поклонился царю, коснувшись пальцами пола, и спросил, смело глядя в пронзительные глаза самовластца:

197

Грязной (Грязново) Григорий Васильевич — сын московского дворянина, один из любимцев и «кромешников» (опричников) Ивана IV. В 1568 г. участвовал в нападении на дома знати и похищении жен именитых людей. В 1573 г. взят в плен отрядом крымцев, был выкуплен Грозным в 1577 г. за 2 тысячи рублей.

— Ты хотел видеть меня, государь? Иван Васильевич кивнул:

— Позвал я тебя, раба своего…

— А я думал, для совета позвал, вспомнив, что я твой слуга ближний, — перебил князь.

— Иль не доволен честью такой? Будто не знаешь, сколько при царях ближних слуг было. По пальцам перечтешь. Отец твой деду моему — слуга ближний…

— За что царица Елена лишила его жизни.

— Не дерзи. Перед Богом моя мать в ответе, не перед рабами смертными. И, сделав паузу, спросил жестко: — Может, желаешь последовать за Горбатым-Шуйским?! С братом своим совместно! С сыном малолетним, княжичем Иваном?!

— Воля твоя, государь. Если тебе радетели славы твоей державной не нужны, посылай на плаху. Без унижения пойдем, не посрамим рода своего. Одно скажу: любимцы твои новые бражничать горазды, в воеводских же делах сосунки. А без воевод ты от крымцев и турок не оборонишься, не то чтобы за Литву соперничать.

И замолчал, вполне понимая, что уже шагнул за грань предела, за которым — пропасть. Даже за эти слова вполне можно поплатиться головой. Решил подождать ответа государева, а уж потом, если в цепи заковать повелит, то уж без удержу все выложить, если же только погневается, поосторожней речи вести, хотя и не отступаться от своего.

Молчал и царь Иван Васильевич, опустив голову. Словно совестливые думы вдруг отяготили его.

До предела напрягся Михаил Воротынский, чтобы не показать государю, что с трепетом ожидает его слова. Ни в позе, ни во взгляде не терял он своего княжеского достоинства, и силы душевные давало ему поведение отца и сына Горбатых-Шуйских у плахи и под занесенным топором палача.

Долго, очень долго томилась тишина в небольшой хмурой палате, но вот наконец царь разверз уста. Грусть и усталость зазвучали в его голосе, а слова лились совершенно не те, каких ожидал с трепетом князь Михаил Воротынский.