Молодинская битва. Риск

— Приемлю я, князь Михаил, твою обиду за себя и за брата. То верно, что не по своему же Уложению я поступил, лишив вас родовой вотчины. Признаю и исправлю. Треть удела Воротынского — твоя, треть — князя Владимира, брата твоего, ну а треть, что покойной вашей матери на жизнь определена Уложением, как и следует — в казну. За Одоев жалую тебе Новосиль, а князю Владимиру — доход от Стародуба. Быть тебе еще и наместником Казани.

— Милость великая, государь! — взволнованно благодарил Воротынский, но и тут не сдержался, чтобы не высказать сомнения: — Надолго ли только милость, вот это смущает.

— От вас зависит, — с заметной сердитостью ответил Иван Васильевич. — За прилежную службу я и награждаю знатно.

— Иль мы прежде не прилежничали? За что опала?

— Кто прошлое помянет, тому — глаз вон, — вновь с грустной примирительностью продолжил Иван Васильевич, не ввязываясь в пререкание. — А позвал я тебя, князь Михаил, не только миловать, позвал службу править. Порубежную.

— Мы, государь, — князья порубежные, нам не внове эта служба.

— Верно. Ладно у вас с братом все на украинах. И сторожи, и станицы, и засеки. Молодцы.

— Не мы, государь, семи пядей во лбу. Вотчина наша испокон веку порубежная, даже когда под Литвой была. Дед от прадеда, отец от деда, мы — от отца. К тому же, стремянные у нас, Богом нам данные. Их бы очинить боярами княжескими. По заслуге то стало бы.

— Очиню. Приговором Думы тебе бояр определю, ибо тебе не один Новосиль устраивать, а все мои Украины южные. Не удельная, а державная служба. Думаю, по плечу она тебе.

— Воля твоя, государь. Позволь только малое время прикинуть, что к чему ладить. Как с Казанью было. Разреши с братом вместе размысливать. Повели еще и дьякам Разрядного приказа пособлять нам без волокиты исполнять наши просьбы.

— Хорошо. Торопить не стану, вы сами, как сможете, поспешайте. Не мне вам указывать, сколь важно поспешание.

— Это само собой. И еще прошу дозволения скликать в Москву на выбор воевод стоялых и станичных, казаков, стрельцов да детей боярских бывалых, чтобы с ними вместе судить-рядить. Со всех твоих украин южных.

— Иль своего ума не достает?

— Свой ум — хорошо, а сообща — вдесятеро лучше.

— Что ж, и на то моя воля. А тебе одно повеление: пиши клятвенную грамоту, что не замыслишь переметнуться ни в Литву, ни в Тавриду, ни к султану турскому, ни к князю Владимиру Андреевичу и не станешь искать с ними никаких тайных сношений. Князей-поручителей подписи на клятвенной грамоте чтобы две или три, да еще и святителева непременно. Нарушишь клятву, не ты один в ответе, но и поручители, как и ты сам.

Вот это — оплеушина. Выходит, ни капли не доверяет самовластец, хотя и вручает судьбу южных украин ему, князю, в руки. Так и подмывало бросить резкое в лицо самовластца, но, усилием воли сдавив гордость, ответил почти спокойно:

— Как повелишь, государь. Одно прошу: с верными людьми моими, особенно крымскими, сноситься не запрещай. Твои послы тебе весть дают, мои доброхоты — мне. Худо ли? Под двумя оками держать врага, разве ущербно для отечества? Подарки же им от своей казны слать стану.

— Сносись. Но ни с королем, ни с ханом, ни с султаном. Помни это! Доходному приказу повелю, чтоб тоже не сторонился от подарков.

Что и говорить, огорчило князя Воротынского недоверие государево. Очень огорчило. И все же домой он ехал в приподнятом настроении. Спешил успокоить княгиню, которая, он знал это, извелась вся, его ожидаючи. Послал он и за братом, чтобы поспешил тот в гости на пир радостный.

Однако князь Владимир не очень-то обрадовался, послушав брата. В требовании самовластца писать клятвенную грамоту он увидел не только обиду, но и грозное предупреждение.

— Может, довольно потакать дьявольскому самодурству скомороха?! Сплотим бояр и встанем стеной за Владимира Андреевича. Полк царев пойдет со мной. Обидел крепко детей боярских царь, окружив себя дворянчиками скороспелыми.

— Негояс твой совет, брат. Негож. Мы присягнули государю Ивану Васильевичу…

— Государю, а не скомороху, злобою пышущему, кровь безвинную льющему. Господь благословит нас на дело святое, праведное, отпустит грех клятвоотступничества, ибо сам самовластец нарушил клятву, дважды даваемую князьям, боярам, ратникам и всему народу. А если, брат мой дорогой, голову страшишься потерять, то я так тебе скажу: не теперь, так через год, через два или пять все одно ни тебе головы не сносить, ни мне. Иль не чуешь, все знатные роды под корень злодей рубит!

— Не о голове речь, — возразил Михаил Воротынский брату. — Не о ней. Ты вспомни, что отец наш перед кончиной говорил. Завет его вспомни. То-то. Царь перед Богом в ответе, не нам его судить. Это — раз, — загнул палец князь Михаил. — Второе, — загнул еще один палец, — не просто милость изъявил Иван Васильевич, вернув нам вотчину родовую, одарив еще и новыми, — царь порубежье российское мне вручил! Вот и прикинь, могу ли я от такого дела отказаться? Не царю худо сделаю, отказавшись или службу правя через пень, через колоду, а хлебопашцам рязанским, тульским, мещерским, владимирским, московским, одоевским, белёвским, боровским — разве перечтешь, где кровавые ископоти ежегодно, почитай, прокладываются. Мы с тобой свои уделы крепко оберегаем, людны села наши, пашни колосом полные, скот тучный, но везде ли такое? Вот что для меня сейчас важно. Не голова важна.

— Ты думаешь, сладится все сразу, стоит тебе воеводствовать разумно и с прилежанием? Крымцы что, спать станут…

— Не думаю. Пройдут годы, пока по всему Полю города укрепятся навечно, но начало тому положим мы с тобой. Не сомневайся, брат, в нужности дела нашего. Не сомневайся. А головы? На то воля Господа Бога. Воля государства. Давай-ка, осушим кубки пенные меда малинового иль вина фряжского и — за дело.

Словно ожидала этих слов княгиня, вошла в трапезную с подносом, на котором стояли кубки с медом малиновым. Стройна, как тополь. Краса-девица на выданье, а не мать двоих детей. Сарафан розового атласа, отороченный бархатом и шитый жемчугом, ласкал глаз нарядностью, а улыбка, счастливая, совершенно безмятежная, завораживала.

— Откушай, князь Владимир, что Бог послал, — радушно попотчевала она деверя, [198] подавая ему кубок с медом.

— Благодарствую, княгиня. — Князь Владимир встал и ласково поцеловал невестку. — Дай Бог тебе благодати Господней.

Пир начался принятой чередой, братья больше не пререкались, разговор переметнулся на семейные проблемы, о доходах с вотчин и уделов, о лошадях выездных и конях боевых — ладно шла беседа, кубкам с вином и медом пенным уже был потерян счет, а хмель не брал пирующих, так взбудоражены были они всем тем, что миновало, а более того тем, что ждало их впереди. И им даже в голову не могло прийти, что о будущем их в это же самое время ведут разговор Малюта Скуратов-Вельский и его племянник Богдан Вельский, которого Малюта старательно приближал к царю. А чтобы остался тот разговор никому, кроме их самих, неведом, они уединились в комнату для тайных бесед, какую Малюта Скуратов имел у себя на манер царской.

198

Деверь — брат мужа.

— Нынче принят царем-батюшкой князь Михаил Воротынский с великой милостью. Главой государевой порубежной службы очинён. Ему же и создавать эту самую службу, объединив вотчинных порубежников. Что князь Михаил успешно исполнит царев урок, сомнения у меня нет, но тогда он, обретя полное доверие государя нашего, вновь вплотную приблизится к трону, основательно нас потеснив. Выгодно ли подобное нам?

— Что поделаешь? Государь — самовластец. Поперечь ему, в опале окажешься. Все потеряешь, чего достиг.