Молодость века

— Пади!

Лошади понеслись.

Кучер со щегольством и ухарством, с какой-то необыкновенной легкостью, которые передаются из поколения в поколение, то слегка привставал и отпускал вожжи, и тогда казалось, будто кони летят по воздуху, то откидывался назад, и кони замедляли бег, то вдруг наклонялся в сторону, и сани, поднимая вихрь снежной пыли, делали крутой поворот. Но вот уже остались позади городские постройки, и мы выскочили на шоссе. Кругом простиралось бесконечное пространство, покрытое снегом.

Далеко-далеко мелькали огни. У ворот, закрывавших въезд в село, вспыхнул прожектор. Луч его скользнул по нашей тройке, осветил дорогу, поле и потух. Подошли двое мужиков в тулупах, с винтовками в руках. Пошептавшись с кучерами, они отворили ворота. Тройка шагом въехала в село. По обе стороны широкой улицы стояли двухэтажные дома, освещенные электричеством. От дома к дому тянулись высоченные заборы. Огромные деревянные ворота были окованы железом. Мы въехали в один из дворов, встреченные звонким собачьим лаем. У коновязи стояло не менее двух десятков саней. В глубине двора виднелись сараи, коровники, птичники, амбары. Вдоль забора, гремя прикрепленной к проволоке цепью, ходили две огромные кавказские овчарки. Луна ярко освещала двор, напоминавший стол, покрытый белой скатертью. Все было выметено, вычищено, как на полковом плацу.

Мы прошли в сени и разделись в прихожей. Хозяин, высокий, могучий старик с седой бородой, синими глазами и удивительно белыми зубами, повел нас в «сионскую горницу». Пропуская меня вперед, он сказал:

— Только прошу не курить.

Горница напоминала гостиную в средних провинциальных домах дореволюционной России: кресла, стулья и диваны были обиты красным бархатом, в простенках — зеркала, обрамленные бумажными цветами, на окнах — штофные гардины. Середину горницы занимал большой стол, имевший форму буквы «П» и накрытый белой скатертью; вдоль стола — скамьи, обитые красным бархатом. Стол был загроможден всякой снедью — блинами, медом, маслом, пирогами, кувшинами с молоком и простоквашей. На скамьях сидели несколько десятков молокан — люди среднего возраста и старики. За ними стояли девушки, строго и просто одетые, в платках, спущенных на лоб. Молчаливо и без суетливости расставляли они блюда, приносили и уносили посуду.

Я был поражен физической красотой этих людей и понял, что до этого никогда не видел истинно русской, славянской красоты. Я знал о ней только из былин, судил о ней лишь по изображениям древних иконописцев, исказивших славянский тип греческими чертами, или художников школы Васнецова, испортивших его декадентской утонченностью. Правильные черты лица, высокий лоб, ясные голубые или серые глаза, могучие плечи, большой рост, физическая сила, соединенная с мужеством, благородство повадки — все это, повторяю, глубоко поразило меня. Наверное, таким был рязанский князь Олег Красный, который, будучи пленен Батыем в битве при Коломне в январе 1237 года, отказался переменить веру, был приговорен к смерти, но оставлен в живых за свою красоту.

Передо мной сидели обыкновенные русские крестьяне, предки которых сто семьдесят лет назад ушли в леса, на окраину государства, ушли из-под контроля царского режима и были предоставлены самим себе на протяжении трех поколений. Они сохранили свой язык, свою культуру и свои убеждения, одежду, быт, весь уклад жизни и создали такое материальное благополучие, которое и не снилось «верноподданным его величества» из крестьян центральных областей России.

Всех волновал один вопрос. Карсский договор предусматривал окончательную дату выезда, после которой человек оставался турецким подданным, а если он уезжал, не успев продать недвижимое имущество, оно продавалось с аукциона властями местному населению. Зная это, турки давали молоканам за землю, дома, мельницы, сыроварни, кожевенные и другие предприятия до смешного низкую цену. Ведь увезти все это с собой молокане не могли, а после определенного срока любую недвижимость можно будет получить почти даром.

Высокий, широкоплечий молоканин, с копной седых волос, соколиными бровями, тонким носом и серыми глазами, потемневшими от гнева, кричал:

— Братья, ведь это же чистый разбой! Мельницу нашу построил мой дед. Теперь она первая во всей округе. Локомобиль немецкий, дает свет в три села. А турецкие купцы сговорились между собой, смеются: хочешь за нее сто рублей золотом, бери, а нет — даром оставишь! Что делать, братья, не знаю. Остаться — душа не позволяет, уехать — с чем? Не идти же по миру…

Председатель, старик лет восьмидесяти, крепкий, как вековой дуб, поднял руку. Мельник поклонился в пояс и, не закончив фразы, сел. Справа и слева от председателя сидели «старшие наставники». Все трое пошептались между собой.

Председатель спросил спокойно, будто речь шла о пустяковом деле:

— Во что ценишь свое хозяйство?

Мельник встал:

— Самая низкая цена — пятьдесят тысяч.

Старики опять пошептались. Председатель сказал:

— Получишь пятьдесят тысяч и сдашь хозяйство общине.

Прощаясь, я спросил у председателя:

— Какой же смысл общине, переселяющейся в Россию, покупать хозяйство, которое останется здесь?

Старик посмотрел на меня, погладил бороду:

— Иногда невыгодное для одного оказывается выгодным для многих…

Через два дня мютессариф (губернатор) Али Риза-бей пригласил меня к себе. Это был старый чиновник, прослуживший много лет при султане на разных административных постах и примкнувший к кемалистам (ибо ему больше ничего не оставалось) после Эрзерумского конгресса. Он хорошо говорил по-французски, и мы обходились без переводчика. После того как обязательная в таких случаях чашка кофе была выпита, он, обычно очень спокойный и выдержанный, заговорил взволнованным голосом:

— Произошел странный случай, который, однако, может иметь большие последствия. Владелец самой лучшей мельницы позвал к себе турецких купцов и посредников и спросил, какую цену они предложат за его предприятие, имея в виду, что он уезжает. Они назначили цену. После этого мельник пригласил своих гостей во двор, и на их глазах мельница была подожжена и сгорела. Купцы думали, что он сошел с ума, но мельник спокойно сказал им, что он, как и другие русские, предпочитает скорее уничтожить свое добро, чем продавать его за такую смехотворную цену… Что вы скажете по этому поводу?

— Я думаю, что вы не собираетесь оспаривать право частной собственности? Владелец имущества может распоряжаться им по своему усмотрению.

— Да, но поджог! В этом есть элемент криминала…

— В этом был бы криминал, если бы владелец имущества после поджога потребовал выплаты страховой стоимости. Поскольку такого требования нет, в чем же криминал?

Мютессариф вздохнул:

— Так или иначе, но пришлось начать расследование. Я пригласил сюда адвоката этого мельника, господина Ахмед-бея.

Он велел дежурному чиновнику позвать адвоката в кабинет.

Ахмед-бей, господин средних лет, с подстриженными усиками, в визитке и цветном жилете, по которому была выпущена золотая цепь, в ярких носках и лаковых туфлях, появился в кабинете, ступая мягко, как кот. Разговор он начал с уверений, что ему трудно выразить наслаждение, которое он испытывает, находясь в моем обществе и обществе господина губернатора. Покончив с церемонией, он поклонился, сел в кресло и умолк, сосредоточенно глядя на носки своих лаковых туфель.