Молодой человек

Безработные подростки стояли на улице и смотрели в широкие, забранные решетками крепостные окна на бурлящий в огромных печах зеленый огонь, на тяжелый, темный, похожий на ожившего гиганта кузнечный молот, и когда он опускался и гудела земля, они говорили: «Дает!»

Мы переходили от окна к окну. Жужжали трансмиссии, проплывали ремни, визжали фрезы, и фонтаном брызгала синяя горячая стружка. Не было, кажется, на свете счастливее этих людей в синих куртках, будто порохом присыпанных металлической пылью.

Когда гудел обеденный, они выходили из широких цеховых ворот, вытирая руки паклей, садились на бревна или на рельсы, отмыкали на сундучках большие висячие замки, степенно раскладывали на платках большие зеркальные «яблуковые» помидоры, полдюжины крупных, черепашьего цвета яиц, открывали складной нож и, прижимая к груди буханку, отрезали большие ломти пеклеванного хлеба; когда они вот так сидели и ели, запивая из литровой бутылки густым, кремовым, с пенкой молоком, — как я завидовал этой рабочей трапезе!

В это время открывали биржу труда подростков, и мы выстраивались в длинную очередь у массивных дверей, окованных, как в банке, железом.

Тут были расклейщики афиш с кистями, белыми от клейстера, папиросники со своими фанерными лотками, бывшие ученики жестянщиков в черных рубашках и просто парнишки в кепочках, только что кончившие единую трудовую школу, эту школу обществоведения, плана Дальтона, пионерских форпостов, товарищеских судов, и теперь, с обрывками случайных, неуверенных и часто перемешавшихся в кашу знаний о катете и гипотенузе, пестиках и тычинках, феодализме и капитализме, они входили в жизнь.

Открылись железные двери. Все потоком, толкая друг друга, хлынули в заплеванную, прокуренную, пыльную, с массивными, как памятники, чугунными урнами залу, и выстроились, и зазмеились очередями у маленьких закрытых окошечек. Масса окошечек, из которых раздают счастье.

Вот одно окошко открылось. Все зашумели и затихли, прислушиваясь.

Из окошка вызвали:

— Ученик котельщика, один.

— Котельщик, котельщик, — пошло по очереди.

Но я ничего не умел, ничего не знал. Я мог предложить только свою жажду труда, и, может, даже не труда, я еще не знал, что такое труд, а жажду и потребность быть в жизни, быть вместе со всеми и идти в ногу, быть на учете. О, как все мы тогда хотели быть на учете!

«Я стою на учете на бирже труда», «Я иду на отметку на биржу труда», «Сегодня на рынке труда требуются…» И не было более желанного разговора.

Союз металлистов. Союз водников. Союз совторгслужащих. Кто теперь знает, как звучали эти слова!

Открылось еще одно окошко:

— На выезд ученик по обжигу кирпича в гофманских печах.

Вот как: в гофманских печах! Это было для меня как «80 000 километров под водой».

Очередь не двигалась. Я угорел от махорочного дыма, от ожидания и волнения. Кружилась голова.

Подошли двое, обвязанные цветными шарфами: один — толстяк с надутыми, будто резиновыми щеками, а другой — серенький сморчок, но оба в одинаковых кургузых, обтянутых в талии пиджачках и широчайших брюках «чарльстон».

Толстяк снял кепочку и сказал:

— Почтение!

Никто ему не ответил.

У него был детский ротик, детский подбородок — этакая свинья с детским ротиком.

Оба остановились, разглядывая очередь, как бы выискивая знакомых.

— Загораете? — спросил толстяк.

— А у тебя что, голова болит? — ответили из очереди.

— Есть работенка, — шепелявя, сказал сморчок, у которого была отвислая губа.

— Знаем вашу работенку! — откликнулись из очереди.

— Что ты знаешь, что ты знаешь, пискун? — зашепелявил сморчок.

— А что делать? — вдруг спросил один парнишка, который только что приехал из местечка.

— Кушать пончики с кленовым джемом, — ответил толстяк.

— Нет, серьезно, — сказал парнишка.

— Им на цыпку надо, — пояснили из очереди.

— А что такое «цыпка»? — спросил парнишка, который только что приехал из местечка.

— Влезай в форточку, открывай им двери, — сказал тот же голос.

— Слышишь, объяснил, что такое «цыпка», — сказал сморчок.

— Профессор! — сказал толстяк.

— Мотайте отсюда, мотайте! — посоветовали из очереди.

— А ты чего лаешь? — огрызнулся толстяк.

— Ну! Не малина, брысь отсюда!

Это крикнул паренек в замасленной кепке и такой же рубахе.

— Он химик, он получает спецмолоко, — зашептали вокруг.

Господи, я смотрел на него во все глаза, — я впервые видел человека, получающего спецмолоко. Я протиснулся к химику. Он взглянул на меня мельком, сердитыми колкими глазками, и я был уже рад, что он обратил на меня внимание.

В кепке на затылке, в расстегнутой косоворотке, химик был весь движение.

— Товарищи подростки! — сказал он звонким голосом уверенного в себе рабочего человека. — Я здесь для того, чтобы набрать пикет.

Это был призыв к борьбе, и сердце мое встрепенулось. Я будто присутствовал на революционном спектакле.

— Кто в пикет, ко мне!

— Я, я! — раздалось в очереди.

— Аскольд, Аскольд, запиши меня!

Его тут все знали. Говорили, что «Обществоведение» Вольфсона он знает назубок, и имя его было Аскольд, такое же твердое, алмазное, как и его характер.

Этот остроглазый паренек с рабочей закалкой не давал мне покоя и был для меня удивительнее, чем Робинзон Крузо. Я никому еще не завидовал так глубоко и проникновенно. Казалось, даже кепочка сидит на нем как-то по-особому запальчиво и умно.

Парнишка, который только что приехал из местечка, спросил:

— А что такое пикет?

— Классовая борьба, — ответил Аскольд.

— А к чему? — спросил парнишка.

— Как к чему? — закричал Аскольд. — Для борьбы с эксплуатацией, понимаешь?

— Да.

— Что «да»? Понимаешь, что такое эксплуатация?

— Нет.

— Что же ты говоришь «да»?

— Я боялся.

— Вот сразу видно — несознательный, политически несознательный! — огорчился Аскольд.

— Я хочу быть сознательным, — робко попросил парнишка.