Молодой Сталин

Сталин позже рассказывал, почему предпочел Надю ее старшей сестре: “Анна была немного педантична и слишком говорлива”, а Надя “размышляла не по годам зрело” и “твердо стояла на земле. Она лучше его понимала”. Насчет Анны он был прав: она раздражала его всю жизнь.

Но в Наде он кое-чего не заметил.

Эта девочка-подросток была – по-своему – такой же нервной, надломленной, мрачной, как и он сам. Может быть, даже еще мрачнее. Сталину понравилась Надина строгость, но в браке это качество схлестнулось с его кочевой простотой и упрямым эгоизмом. Что еще хуже, за ее искренностью и живостью скрывалось наследственное психическое заболевание – биполярное расстройство; она никак не могла быть тихой домохозяйкой. “Но ему нравился ее дурной характер, – замечает Кира Аллилуева. – Она не боялась с ним спорить, даже ставила его на место”. Смелость и преданность этой красивой школьницы с горящими цыганскими глазами тогда увлекли Сталина. Но их союз будет несчастливым и окончится трагически.

Неизвестно, когда именно они стали любовниками. О своих отношениях они объявили публично десять месяцев спустя. Но начался роман, вероятно, в то время ⁴ .

Дела большевиков неожиданно пошли в гору. Причиной тому был не Ленин и не Сталин, а несостоявшийся военный диктатор правых взглядов. Керенский назначил новым верховным главнокомандующим генерала Лавра Корнилова – сибирского казака с раскосыми татарскими глазами, бритым теменем и раскидистыми усами, который должен был стать “всадником на белом коне”, тем, кто очистит Петроград от большевиков и наведет порядок. Но он был столь же тщеславен, как Керенский, и далеко не так умен. О нем говорили: “Сердце льва, голова барана”. Однако Корнилов представлялся человеком, оказавшимся в нужном месте в нужное время. Он тут же начал читать книги о Наполеоне, что для таких людей всегда плохой знак.

Керенский попытался наверстать упущенное. Он провел в Москве, подальше от неспокойной столицы, совещание всех партий. “Петроград опасен, – написал Сталин и ввернул церковную метафору: – Бегут от него, как черти от ладана”. Он был прав: в Москве генерал перетянул одеяло на себя. Но Керенский и Корнилов согласились в одном: генерал должен был для наведения порядка бросить на Петроград войска с фронта. Тут Керенский, тоже считавший себя русским Бонапартом, заподозрил генерала в подготовке переворота. Наполеонов становилось многовато. Керенский отправил генерала в отставку, но тот все равно решил идти на Петроград.

Столица пребывала в тревожном ожидании. Керенский произвел себя в верховные главнокомандующие, но обнаружил, что армия его не поддерживает, и был вынужден обратиться за помощью к Совету, который вновь созвал Красную гвардию. Генерала арестовали, но кабинет министров развалился. Керенский назначил себя диктатором во главе Директории из пяти человек. Он уцелел, но, как Михаил Горбачев после августовского путча 1991 года, стал “хромой уткой”. Силы он подкреплял кокаином и морфием. Сидя в роскошном кабинете Александра III в Зимнем дворце, Керенский царствовал, но не правил.

“Мы имеем наконец “новое” (совсем новое!) правительство из пяти”, – острил Сталин 3 сентября. “…“новая” власть, “избранная” Керенским, утвержденная Керенским, ответственная перед Керенским…” Силы большевиков копились на фабриках, среди солдат и кронштадтский матросов. “ Та армия, которая поднялась против Корнилова, была будущей армией Октябрьского переворота”, – писал Троцкий ⁵ .

Короткий период, когда Сталин был вождем большевиков, запомнился его всегдашним властным высокомерием. ЦК поставила Военную организацию под строгий контроль. Сталин грубо присвоил средства организации и отобрал у нее газету “Солдат” – без всяких на то оснований, с нарушением “элементарных принципов партийного демократизма”. Организация обратилась в Центральный комитет. Она пожаловалась на “прямую систему гонений и репрессий чрезвычайно странного характера” (здесь мы имеем раннее описание сталинизма). В ответ Сталин потащил Военную организацию в партийный трибунал [196] . Его союзники – Свердлов и Дзержинский – уладили ситуацию в пользу Сталина ⁶ . Но теперь из тюрем и подполья возвращались Троцкий, Зиновьев и Каменев. 4 сентября Троцкий, как и Сталин, вошел в Центральный исполнительный комитет Съезда советов – и в редакцию “Правды”. Сталин опять оказался в тени: все внимание принадлежало Троцкому.

196

Тем летом разразился еще один занимательный партийный скандал: Каменева обвинили в том, что он был агентом охранки. ЦК попросил Сталина проинформировать исполком Совета. 30 августа с Каменева сняли обвинения.

В коридорах Смольного института [197] Сталин часто натыкался на старого знакомого-меньшевика Давида Сагирашвили. Когда Сагирашвили обвинил Сталина в том, что он печатает в “Правде” клевету на меньшевиков, Сталин “улыбнулся, как мне показалось, добродушно”, и объяснил, предвосхищая Оруэлла, что “ложь всегда оказывает большее воздействие, чем правда. Главное – достичь цели”. Позднее Сталин говорил Молотову: “Правду охраняют батальоны лжи”.

В конце концов и Петроградский, и Московский советы подчинились Ленину, но среди большевиков все еще не было единства по поводу того, что делать дальше. Именно Ленин собственной силой воли привел большевиков к Октябрьской революции – это был тот случай, когда один человек меняет ход истории. Но пока повернуть историю грозился Каменев: умеренный большевик предложил совершенно другой путь. 14 сентября на Демократическом совещании в Александринском театре он заговорил о создании коалиции с меньшевиками и эсерами.

197

После июльского унижения Совет выехал из Таврического дворца и занял другое неоклассическое здание по соседству – Смольный институт, построенный по приказу Екатерины Великой, которая учредила в нем пансион для благородных девиц. Штаб-квартиры всех партий, в том числе большевиков, расположились теперь здесь. Именно из Смольного Зиновьев, а после его падения в 1926-м – Сергей Киров управляли Ленинградом. Здесь в 1934-м Киров был убит. Это преступление – неизвестно, организованное Сталиным или нет, – дало повод для Большого террора. Во время блокады Ленинграда городом также управляли из Смольного. Сейчас в здании находится рабочее место губернатора Санкт-Петербурга.

Старика, укрывавшегося в Гельсингфорсе, это потрясло и разозлило. 15 сентября он отправил ЦК письмо, в котором приказывал взять власть только от имени большевиков. “История не простит нам, если мы не возьмем власти теперь”, – писал Ленин. Но Каменев и Зиновьев боялись потерять все. Повторялась апрельская ситуация: не одни они думали, что Ленину отказал здравый смысл. “Мы все ахнули”, – признавался Бухарин. На заседании ЦК, куда явились Троцкий, Каменев, Свердлов и приехавший с Кавказа Шаумян, Сталин встал на сторону Ленина и предложил под секретом разослать письмо в основные партийные организации. Центральный комитет проголосовал против шестью голосами (за голосовало четверо). Удивительный результат всего за месяц до Октябрьской революции: оказывается, у каменевского варианта было много сторонников. Но двое ультрарадикалов – Сталин и Троцкий – не видели нужды в альянсе с меньшевиками и выступили на стороне Ленина. На заседании 21 сентября эти двое потребовали бойкота Предпарламента, в котором Каменев надеялся продолжить строительство коалиции. Их опять не поддержали. Ленин ругал Зиновьева и Каменева подлецами и изменниками.

25 сентября большевики встали во главе Исполнительного комитета Совета. Через тринадцать лет – спустя годы тюрьмы, ссылки и эмиграции – Троцкий вновь стал его председателем и сразу начал подчинять армию. “Межрайонная организация” Троцкого только недавно вошла в состав партии большевиков. Но зато Троцкий, пока Ленин отсиживался в укрытии, каждый вечер выступал в переполненном цирке “Модерн”.

Ленин забрасывал Каменева и большевиков бесконечными статьями и секретными письмами. Он писал, что время поджимает, Керенский собирается снова ужесточить режим, в Петрограде вот-вот начнется Второй съезд Советов. Поэтому большевики должны захватить власть первыми, иначе придется делиться ею с партнерами по коалиции, а это будет значить, что “большевики опозорили себя навеки и сошли на нет как партия”.

Ленин тайно возвратился из Финляндии и жил в комфортабельной квартире Маргариты Фофановой в Выборге. Он продолжал исходить желчью, призывая к радикализации. “Успех русской и всемирной революции зависит от двух-трех дней борьбы”, – писал он, опасаясь, что возобладает позиция Каменева, и предлагал мобилизовать “такие отряды, которые способны погибнуть, но не дать врагу двинуться”. ЦК этих идей не принял, и Ленин подал прошение об отставке. Письма Ленина были написаны с невероятной силой, вспоминал Бухарин, и грозили всеми возможными карами. Ленин в своей великолепной ярости доходил почти до помешательства. Сталин, редактировавший партийную газету “Рабочий путь”, вырезал самые злобные ленинские проклятия и напечатал ранний, более мягкий текст.

Иногда гневный пророк вырывался из заточения. “Уже перед самым Октябрьским переворотом как-то днем в квартиру позвонили, – вспоминает Анна Аллилуева. – На пороге стоял невысокий человек в черном пальто и финской шапке”.

– Сталин дома? – вежливо осведомился гость.

– Боже мой! Да вы, Владимир Ильич, настоящий финн! – воскликнула Анна. “После короткой беседы он вместе со Сталиным ушел из дома”.

Всего через несколько дней эти невысокие, неряшливо одетые люди, которых никто не узнавал на петроградских улицах, стали хозяевами Российской империи. Они сформировали первое в мире марксистское правительство, до конца своих дней оставались на вершине власти, без тени сожаления принесли миллионы жизней на алтарь утопической идеологии – и один за другим правили империей тридцать шесть лет ⁷ .

Глава 41 Зима 1917-го: обратный отсчет

В октябре 1917-го казалось, что в Петрограде все спокойно. Но за внешним спокойствием скрывалась настоящая вакханалия: город веселился в последний раз. “Игорные клубы лихорадочно работали от зари до зари, – сообщал Джон Рид, – шампанское текло рекой, ставки доходили до двухсот тысяч рублей. По ночам в центре города бродили по улицам и заполняли кофейни публичные женщины в бриллиантах и драгоценных мехах…” “Грабежи дошли до того, что в боковых улочках было опасно показываться”. Илья Эренбург, впоследствии один из писателей, бывших в фаворе у Сталина, заметил, что Россия жила как на железнодорожном перроне, ожидая свистка кондуктора. Аристократы продавали на улицах бесценные сокровища, начались перебои с питанием, удлинились очереди. Богачи все еще обедали у Донона и Констана (два шикарнейших ресторана), а мещане сражались за билеты на Шаляпина. “Таинственные личности шныряли вокруг хлебных и молочных хвостов и нашептывали… женщинам, дрожавшим под холодным дождем, что евреи припрятывают продовольствие… <…> Монархические заговоры, германские шпионы… планы… контрабандистов… – писал Рид. – Под холодным, пронизывающим дождем, под серым тяжелым небом огромный взволнованный город несся все быстрее и быстрее навстречу… чему?…” На вопрос Рида отвечал Троцкий. На рев толпы в цирке “Модерн” он отвечал: “Время слов прошло. Пробил час смертного боя между революцией и контрреволюцией”. В величественном и пустом Зимнем дворце выжидал Керенский, теряя последние крупицы власти в дурмане морфия и кокаина.