Молоко волчицы
Шрифт:
Какой-то шустрый мальчонка верхом на хворостине помчался за ним и запустил голышом в спину. Председатель погрозил ему пальцем. Не драться же ему с калеками и детьми. Он и сам был в детстве отчаянным сорванцом, заводилой, которого взрослые, затевая драку, пускают наперед.
– Хорошие зубы, что кисель едят!
– кто-то победно бросил вслед председателю.
Вдруг и Анисим прокричал Михею совсем не библейское, частушку, недавно слышанную на улице:
Раньше были времена,
А теперь моменты.
Даже кошка у кота
Просит алименты...
Ваня Летчик опять пошел на смычку с
У попа - у попа
У попа Евгения
Сидит муха на носу,
Пишет заявление...
Это подвигнуло и Ваньку Хмелева:
Был я у тещи,
Пил я квас.
Дай-ка, теща,
Еще раз...
ВОСКРЕСЕНИЕ
У матери в амбаре пусто. Сидит, гадает, чем покормить сына. Но Глеб только отобедал у Луней. Не знает сын, какой ценой кормила его мать в навозной башне - и сальце ел, и пышечки на сметане, а Прасковья Харитоновна жмых в ступке толкла, водой запивала.
– Что же, Михей не помогает вам?
– спрашивает сын.
– От своего пайка только.
– В атаманах ходит, хлеб распределяет, могло бы и прилипнуть к рукам для родной-то матери.
– Не, он и крошки казенной не берет. Уля жалилась, токо-токо свои граммы приносит, такой уродился. А надысь пайков не хватило Колесниковым, он свой отдал.
– Без ума рай, - говорит любимую поговорку Глеб.
– Дураков не сеют, не жнут - сами родятся. Ну, ничего, мама, мы голодовать не будем, если оставят меня в станице. Дядя Анисим пророчит голод.
– Голод уже давно, конины не найти, воробьев поели.
– Останется в станице последний кусок, съедим его мы, Есауловы, вы, мама. Хлеб есть, в ставропольских селах у мужиков. Маруся ездила, отдают недорого, но не за бумажки, за золотые и мануфактуру разную. Надо ехать глушью, проселками. Как Машка?
– Кобыла еще дебелая, но ослепла совсем.
– Ход целый?
– Нет, военного фургона половина валяется, два колеса и дышло, я приволокла от кузни, вижу: день лежит, два, хозяев вроде нет, я и притащила его на баз ночью... Идет! Миша! Мать пресвятая богородица!.. Молись, сынок!..
Глеб сделал лицо постным, покорливым, виноватым.
– Здорово, мама!
– вошел Михей и поперхнулся. В загробную мистику Михей давно не верил, но все же диковатые мураши по спине полезли.
– Ты?
– Я.
– Тебя не расходовали?
– Расходовали, и в могиле лежал.
– Брешешь! Кто это, мам?
– Братец твой. Чего ты, Миша?
– Как - чего? Да я акт о его смерти читал! Ну и тигр - с одного раза не собьешь! То-то вы голосите за Спиридоном, а об этом голубчике молчок! Значит, прятали? Ответите по закону! Ну, иди сюда, дурак бешеный!
– И не удержался, крепко поцеловал воскресшего, засмеялся, слезы на глазах - все же брат!
– Мам, видали вы казака - с энтого света! Как же теперь его числить по бумагам? Подробно опишешь все...
– Миша!
– кинулась к старшему мать.
– Не трогайте братца, одного загнали за можай, оставьте хоть этого, пожалей мою старость, нехай он меня доглядит, ты же им заместо отца был, может, где они ошиблись, пожалей, возьмете его - задушусь, все равно голодом помирать, пухну, гляди, показала руки.
– Я им еще в восемнадцатом году говорил: бросьте казаковать, становитесь
за Советскую власть, Спиридон уже был бы комбригом - у белых и то дошел до полковника, а теперь с шулерами и налетчиками землю роет в исправдоме!Прасковья Харитоновна упала в ноги председателю стансовета.
Михей побелел, дрогнул, торопливо поднял с пола мать - какая же она маленькая и легкая!
– посадил на лавку, как дитя.
– Я вам принес вот, - выложил на стол ржавую селедку, ломоть черного хлеба и горстку сахарного песку на бумажке. Умылся. Разговор продолжать не хочет. Однако и не ушел, шинель повесил на гвоздик. На груди орден, на поясе серебряный кольт из кобуры выглядывает.
– Давайте вечерять, - старается замять неловкость Прасковья Харитоновна, доставая из печи пареный бурак.
– Выпьете?
– Есть разве?
– поднял черные глаза Михей.
– У матери всегда есть, это у сынов нету.
– Мать шумно суетится, вроде ничего не случилось, достала из-за иконы штоф в паутине, довоенный спирт, сохраняла на конец германской - не пришлось собрать сынов, на конец гражданской - тоже не собрала всех, но живы все, слава богу.
– Чего стоишь, как в гостях!
– прикрикнул старший на младшего. Чисть селедку!.. Так стреляли тебя?
– Ага, восемь человек нас было, - взялся Глеб за дело.
– Кто видал?
– Кто видал, тот в ломках закопан: Хавронька стояла рядом.
– Плохо. Бумаги сохраняются. Тебе можно выдать только одну справку: что ты мертвый.
– Бумаги руками пишутся.
– Не понял.
– Можно и вычеркнуть, другую фамилию на номер поставить.
– Я в этом не мастак. Заведует отделом Горепекина, и зовут ее теперь не Хавронька, а Фроня. Договоришься с ней - твое счастье, дадим паспорт. Станичникам говори: вернулся из эмиграции, таких не притесняют, позавчера грог пришли из Бухары, один из Германии вернулся. Получится у тебя, мой тебе совет: держись ближе к новой жизни. Хозяйствовать думаешь?
– Мы наукам не обучены, хозяиновать буду. На, в лесу нашел, протянул он брату браунинг-кастет.
– Я покамест отсеялся, возьми у меня борону, может, и Ульяне поможешь когда в саду, - любуется Михей заграничной вещью - хороша штучка!
– Братец, да хоть в батраки меня бери, век буду бога молить.
– Бога нет, и скоро не будет батраков. А пока, - глянул на брата пронзительно черными, от матери, глазами, - дозволяется нанимать двоих в подбивку и на покосе. Но лучше тебе вступить в коммуну - тут тебе вроде амнистии будет. Понял?
– А как же! Я и корову уже сдал, Маруся отвела.
– Корову?
– приятно удивился Михей.
– Я не против жизни.
– Еще по одной, - разливает спирт Прасковья Харитоновна, на впалых щеках румянец радости и хмеля.
– Да, вот Маруся, - говорит Михей, - она о тебе знает?
– Повенчаться надумали мы...
– И она, значит, знала и встречалась с тобой?
– Нет, она не знала.
– А когда же венчаться надумали?
– Теперь уже, днями.
– Вот и иди с ней в коммуну. Запомни: богатства не наживай. Сколько веревочка ни вейся, конец будет. Богатые станут в почете у Советской власти, когда на земле не останется ни одного бедного, а богатство станет общим.