Молоко волчицы
Шрифт:
– Ты что, Сучков?
– спросил Быков.
– Чего мелешь языком? Нашел мародера! Бриться и нам надо!
– А у него борода растет?
– уколол Сучков в самое больное - Васнецову двадцать один год, а борода никак не вылезает, только что слава - бритву имеет!
– А у тебя и спина в шерсти!
– нашелся Васнецов.
– Скоро придется тебе сдать бритву!
– Куда?
– деланно поинтересовался Васнецов.
– В коммуну, все будет общим.
Васнецов нахмурился, хотел возразить, опустил голову. Сучков, радуясь, что досадил человеку, просветлел лицом. Васнецов
– Для коммуны сдам!
Быков приспособил осколок зеркала, намылился от руки и бреется в свете рыжих лисиц, пляшущих от огня в палатке. Отставил ногу в шевровом, стертом донельзя сапоге. Васнецов смотрит на сапог и начинает канючить не в первый раз:
– Дело говорю, товарищ начальник, давай меняться!
Он обут в мягкие яловичные ботинки со скрипом. Быков скосоротился, губу выбривает, молчит. Невзначай сдул соломинку с голенища и нехотя посмотрел на толстокожие ботинки с двойными подошвами, свинченными железом.
– Меняться люблю - медом не корми. Но тут факт. Я, моряк, комендор башни, буду, как Дунька, в обмотках топать.
– Посмотри, ботинки какие!
– просит молодой чекист.
– Понимаешь, я бы не приставал, если бы не в отпуск. Ну приеду в свою деревню. Где воевал? На Кавказе. А чтобы верили, вот они, казацкие сапоги!
– Пехота, не пыли!
– Тебе их только выкинуть, сапоги, - разгорался Васнецов.
– А я сапожник, у меня и кожа есть, пол-листа. Я, брат, с мальства привык в сапогах, натура такая.
– Натура дура!
– желчно сказал забинтованный Сучков.
– Мужики в сапогах не ходили, лаптежники!
– А я ходил!
– со слезой доказывает Васнецов.
– Ну и дурак. Сапоги формой были! Теперь революцией всем разрешено! гневался чекист-мизантроп.
– Казаки все контры!
– выпалил Васнецов.
– Чего ты сказал?
– поднимается Сучков, загораживая свет.
– Ну, петухи!
– строго прикрикнул Быков.
– На гауптвахту захотелось? Что за политическая близорукость, Васнецов! И ты, Сучков, хорош, поедом ест парня, а за что, и сам не знает...
– Дак как, Андрей Владимирович?
– просит Васнецов.
– Уезжаю ведь на днях.
– Чудак-человек! Неделю проходу не дает! К тому же учти; хоть мы и красные бойцы, но субординация есть. Представь себе такую картину: комэска предложит комбригу или начдиву сапогами меняться! Какая же это армия? У морских пиратов и то была дисциплина на их летучих кораблях!
– Так я не по службе, - запинается Васнецов.
– Вот я и говорю: припрется рядовой к командиру - давай шинелями или там конями махнемся!
– И между прочим, эти ботинки мне дал комиссар дивизии Денис Иванович Коршак!
– Дал - не поменял!
– Придачи дай, - посоветовал Васнецову Михей Васильевич.
– Не устоит! Он ведь эти сапоги у Антона Синенкина выменял на шинель! Самые что ни яа есть сапоги казачьи, офицерские!
– То была братская мена, - смутился Быков.
– От души, ради дружбы менялись, чтобы побрататься.
– Хочешь бритву?
– выскочило у Васнецова, сам испугался - хоть борода не росла, но бритву держал из гордости - хорошая вещь дураку не достанется.
–
Бритву? Вот репей пристал!– Бери, начальник!
– оживился отряд.
– Дети будут бриться!
– вновь запылал Васнецов.
– Память обо мне останется. Вернешься к себе в Ростов-Дон, станешь бриться и вспомнишь: мол, был такой боец Васнецов, службу нес исправно, от пули не бегая, за Советскую власть стоял насмерть, как тогда под Астраханью или под Ставрополем...
Нежилым холодом повеяло на бойцов - Васнецов говорил о себе в прошедшем времени. Все смолкли. Васнецов поскучнел:
– Как хочешь, начальник.
А Быков уже опустил бритву в нагрудный карман:
– Раздеваешь ты меня, Толя, меняться люблю, проклятый!
Снял сапоги - вместо подошв фанера. Отдал и портянки - куски бархатных портьер. Чертыхаясь, надел ботинки, смотрит с видом обворованного.
Васнецов спрятал ноги под себя, достал из сумки сапожный припас, засветил свой огарок и к утру поставил сапоги на новый ход. Фроня прикорнула за спиной.
ДОБЫТ ПОД ПЕСНЮ
Дорого стоили мне старинные казачьи песни, много потратил я вина трезвый казак ни за что не запоет, слов не помнит, а выпьет чарочку-другую - и слова на волю запросятся. Я собирал их в тускнеющей памяти старых песенниц, былых запевал, чудом уцелевших в бурях времени. Разыскивал в пепле прошлого, как стершиеся и растерявшиеся золотые монеты, - не видно уже изображений царей, знамен, орлов, но звенит золото и во тьме пламенеет.
Главные песни казачества - военные. Но не чужды казакам и исторические воспоминания, как и бытовые, обрядные. Много песен начинается "с гор темных" и "лесов дремучих" - рядом они, горы и леса. Нередки начала с "белой зари" - рано начинался казачий день. Длинные, с повторами и возвращениями, тягучие, как скрип колеса арбы, - долго едет казак, и надо, чтобы песни хватило на всю дорогу.
Я сказал: трезвый казак не запоет ни за какие деньги - ему и стыдно петь без пирушки. Но, случалось, и вино не брало. И тогда спасала песня и пели так, что деревья роняли листья, а воины опускали оружие.
После встречи с лесником Спиридон приказал уподобиться волкам ходить бесшумно, бесследно, забыть голос, стать в снежном лесу привидениями, тающими при первой опасности. И все-таки сам опять напоролся на человека, опять на казака своей сотни и опять у воды. Пил лежа у ручья - хрустнула веточка. В тот же миг на хруст поднял наган.
– Васильевич, - окликнули шепотом.
– Я Гарцев...
Сколет, обтянутый кожей, - куда и живот делся!
– Откуда?
– Я тут с осени, в Терновой балке спасаюсь. Ты один?
– Наших трое.
– Беда. Облава. В степи тыща народа.
– Пошли.
Привел Савана в землянку. Банда насторожилась: Саван видел чекистов на фургоне, с собаками, в отряде Михей-председатель и лесник Игнат.
– Ну, дети, готовьтесь, - сказал Спиридон.
– Нас ищут. Да и пора уже в атаку - вши заели совсем, от судьбы, видать, не спрячешься.
Перед светом в карауле стоял Сократ Малахов. Утром его не обнаружили.
– Бежал, стерва, - сказал Глухов.
– Прощения хочет вымолить, сюда приведет чеку.