Молот и крест. Крест и король. Король и император

Опаснее же отъем земель, которые являются залогом неизменного благополучия и собираются Церковью веками, жертвуемые сильными мира сего на смертном одре. Именно изъятием земель и занялся новоиспеченный олдермен – нет, ярл идущих Путем. Его деяния вселили в епископа Даниила новые страхи. Даниил испугался за Церковь. Альфред же осознал, что боится за Уинчестер. Перестроенный или нет, с откупом или без него, в далеком будущем или в ближайшее время этот город больше не будет разграблен и сожжен. Он важнее Церкви.

– Не нужно мне твое миро, – сказал он твердо. – Я могу править и без Церкви. Помазан я или нет – за мной пойдут ривы и олдермены, таны, советники и воины. Они признают меня королем.

Епископ вперился немигающим взором в молодое лицо и с холодной яростью покачал головой:

– Этому не бывать. Есть писцы, есть священники – люди, которые пишут королевские указы и ведут счета; они не послужат тебе. Они сделают так, как велю им я. Во всем твоем королевстве – если ты именуешь себя королем – не найдется ни одного грамотного мирянина. Куда там – ты сам не умеешь читать! Как ни мечтала научить тебя этому благочестивая матушка!

Щеки юного этелинга зарделись от бешенства и стыда при воспоминании о том дне, когда он обманул мать. Он заставил священника сто раз прочесть ее любимые английские стихи, пока не выучил их наизусть. Потом встал перед ней и притворился, будто читает по книге. Где эта книга теперь? Ее забрал какой-то поп. Наверное, стер написанное и вывел поверх священный текст.

Епископ скрежетал дальше:

– А потому я нужен тебе, юнец, и не только из-за могущества моих подчиненных, которым я с тобой делюсь. Ибо у меня тоже имеются союзники и власти предержащие. Ты не единственный в Англии христианский король. Есть праведный Бургред Мерсийский, который помнит свой долг. Есть юный олдермен Альфгар, которого ты лишил Норфолка, и его достойный отец Вульфгар, искалеченный язычниками, – они тоже истинные слуги Господа. Скажи мне как король: неужто среди твоих танов и олдерменов не найдется таких, кто пойдет за ними?

– Уэссекские таны подчинятся только уэссексцу.

– Даже если им велят сделать иначе? Если поступит приказ из Рима?

Слово повисло в воздухе. Альфред осекся, и презрительный ответ застыл у него на губах. На его памяти Уэссекс однажды не подчинился Риму – в тот раз, когда его брат Этельбальд женился на отцовской вдове вопреки всяким церковным уставам. Рим ответил угрозами. Вскоре Этельбальд скончался – никто не узнал от чего, – а новобрачную вернули к ее отцу, королю франков. Похоронить Этельбальда в Уинчестере не разрешили.

Епископ улыбнулся, видя, что попал в цель.

– Сам понимаешь, юный король, что выбора у тебя нет. И что бы ты ни сделал, это не возымеет значения. Я всего лишь проверяю тебя на верность. Человек, которого ты поддержал, – Шиф, сын языческого ярла; англичанин, воспитанный в христианской вере и изменивший ей; отступник, хуже любого варвара, хуже самого Бескостного, – ему осталось жить считаные недели. Враги берут его в кольцо. Поверь мне! Я слышал новости, которые не дошли до твоих ушей. Немедленно порви с ним. Яви покорность твоей Матери-Церкви.

Епископ откинулся на спинку нового резного кресла. Уверенный в собственном могуществе, он с нетерпением ждал, когда установится его пожизненная власть над молодым собеседником.

– Ты, может быть, и король, но сейчас находишься в нашем монастыре, – заметил он. – Тебе нужно дозволение, чтобы уйти. Ступай же. И огласи указы, которых я требую.

Внезапно этелинг вспомнил стихи, что выучил для матери. То было мудрое, еще дохристианское наставление воинам.

«Ответствуй ложью лжи, – говорилось там, – и мысли скрой перед врагом глумливым. И гнев излей, когда не будет ждать он».

«Добрый совет, – решил Альфред. – Быть может, его послала мне мать».

– Я подчинюсь тебе, – произнес он кротко, вставая. – Молю простить мне заблуждения юности и благодарю тебя за наставление в праведности.

«Слабак!» – подумал епископ.

«Ты слышал новости, которые не дошли до моих ушей?» – мысленно переспросил король.

* * *

Всем, кто знал Ивара Рагнарссона, – и многим из тех, кто не знал, – была очевидна печать, которую оставили на его лице поражение и бесславное бегство. Его никогда не мигающие глаза по-прежнему были страшны, но в них поселилось нечто новое: потерянность, отрешенность. Ивар ходил как человек, который что-то замыслил: медленно, с отсутствующим видом, почти страдальческой миной и без былой грации.

Впрочем, она не исчезла напрочь и возвращалась при надобности.

Путь от полей Норфолка до йоркского стана братьев Ивара был долог и тернист. Люди, которые некогда разбегались при шествии Великой армии, повылезали изо всех щелей, атакуя двух измученных странников – Ивара и его верного оруженосца Хамаля, что спас господина от идущих Путем. По меньшей мере шесть раз они попадали в засаду; их преследовали озлобленные крестьяне, местные таны и пограничные дозоры короля Бургреда.

Ивар сражался, излучая высокомерие и презрение к врагам. Перед уходом из Норфолка он срубил головы паре керлов, кативших куда-то телегу, забрал и без единого слова передал Хамалю их кожаные джеркины и толстые одеяла. Когда беглецы добрались до Йорка, покойников накопилось – не перечесть.

«Три опытных бойца не справились с ним зараз, – доложил Хамаль завороженным, сгоравшим от любопытства слушателям. – Он может доказать, что остался великим воином Севера».

Толпа заворчала, возразив, что доказывать придется долго. Армейские карлы имели право говорить, что думают. Ушел с двадцатью длинными сотнями, вернулся с одним человеком. И это называется непобедимый полководец?

Вот такие мысли не давали покоя Бескостному. Остальные Рагнарссоны, отпаивая его горячей медовухой у очага в своих минстерских покоях, поняли это. Еще они осознали, что их брату, всегда ненадежному, отныне и вовсе нельзя доверить никакого дела, где требуется расчет. Их прославленное единство не дрогнуло – оно было нерушимо, – но там, где прежде совещались четверо, теперь бывали трое и один.

Они заметили перемену в первую же ночь. Молча встретились взглядами; молча сделали то, что делали прежде, ни слова не сказав своим людям, не признаваясь даже друг другу. Выбрали рабыню с йоркширских равнин, завернули в парус, связали и заткнули ей рот, после чего подбросили в покои Ивара, где тот в томлении и без сна коротал глухую ночь.

Утром они унесли останки в деревянном ящике, которым уже пользовались раньше. Какое-то время Ивар останется в здравом уме и не впадет в бешенство берсерка. Но всякий чуткий человек испытывал в его присутствии только страх.

– Он идет, – сообщил монах, карауливший у входа в огромную мастерскую, где обитатели йоркского Минстера трудились на своих союзников, обернувшихся господами.

Рабы, которые потели у горна, работали на тисках и плели канаты, удвоили усилия. Ивар убил бы любого, стоявшего праздно.

Через порог переступил и замер, озираясь, человек в алом плаще и посеребренном шлеме. К нему обернулся архидиакон Эркенберт – единственный, кто сохранил хладнокровие.

Ивар указал большим пальцем на рабочих: