Молот Ведьм

Бургграф внезапно закашлялся, а Шпрингер постучал ему по спине.

— Хорошо сказано, магистр Маддердин, — произнёс Линде, когда откашлялся.

— То есть, не знаете, — констатировала снисходительным тоном певица и отвернулась в сторону высокого дворянина, глядевшего на неё с открытым ртом.

Я внимательно смотрел, что придумает златорукий талант из Альтенбурга. Конечно, у него была специально подготовленная верёвка, но этого недостаточно для такого искусного повешенья, какое хотел нам представить. Несомненно, он также постарается, чтобы петля затянулась не на шее приговорённого, а легла на подбородок. Трубы зазвучали ещё раз, а кат с размахом выбил скамейку из-под ног приговорённого. Вот только, одновременно поддержал его за локоть, чтобы тот не повис слишком резко, что могло бы значительно сократить сеанс. Движение руки палача было молниеносным, столь же быстро он убрал руку, но мне не составило труда заметить этот жест. Вот, в этом-то и таился секрет.

Преступник хрипел, краснел, лягался ногами, а слюна текла с углов его рта. Он обмочился, что публика приняла с полным восхищения криком.

— Правда ли, что мужское естество набухает во время проведения казни через повешение, а из семени, пролившегося на землю, вырастает корень волшебной мандрагоры? — с интересом спросила Рита. Я заметил, что она смотрит на конвульсии приговорённого с нездоровым восхищением, а её глаза расширились. Мы когда-то с братьями-инквизиторами задумались, почему среди палачей нет женщин, и пришли к выводу, что по двум причинам. Во-первых, большинство не смогло бы выдержать причинения ближнему страданий и смерти. Однако вторая причина была интереснее. Так вот, мы признали, что то, небольшое меньшинство, которое справилось бы с заданием, открыло бы в пытках извращённое наслаждение, граничащее с сексуальным возбуждением. А это не принесло бы пользы самому искусству, которое следует питать лишённым эмоций профессионализмом.

— Если пожелаете, несомненно, наш почтенный хозяин позволит вам проверить, куда подевалось семя этого человека, — сказал я. Сидящий рядом с певицей дворянин подскочил как ошпаренный.

— Забываетесь! — Произнёс он обвиняющим тоном. — Чуть повежливее с дамой!

— Я невежливый человек, господин, — ответил я, глядя прямо ему в глаза, и он отвёл их, будто мой взгляд обжёг его.

Рита уже открывала рот, чтобы отбить атаку (что, несомненно, не было бы приятно моим ушам), как вдруг наступил неожиданный поворот в действии, который позволил нам быстро забыть обо всей нестоящей внимания дискуссии. Поскольку произошло нечто, что не часто случается увидеть во время экзекуции, и что вообще не должно происходить, когда делом занимается человек столь опытный, как палач из Альтенбурга. Верёвка оборвалась, и приговорённый с сильным грохотом свалился на доски помоста. Кланяющийся публике исполнитель приговора замер на месте, а потом обернулся в сторону виселицы с выражением просто-таки комичного неверия на лице. Впрочем, даже если бы не это неверие, я бы никогда не стал подозревать его в умышленной порче верёвки. Он слишком ценил своё доброе имя и был слишком жаден до рукоплесканий, чтобы даже щедрое вознаграждение могло склонить его к обману.

— Вот дерьмо, — произнёс бесцветным голосом Шпрингер, но его слова услышал, видимо, только я, поскольку рёв толпы заглушил всё. Тем не менее, сложно было не согласиться с этим, столь лапидарным описанием ситуации. Бургграф раскашлялся и покраснел лицом, будто его сейчас хватит удар, а Рита захлопала в ладоши.

— Невиновен, — крикнул кто-то из толпы. — Он невиновен!

— Бог так хочет! — откликнулся кто-то другой. Чего хочет Бог, не простолюдинам судить, тем не менее, ситуация стала вполне интересной. Бургграф кончил кашлять и сейчас жадно пил вино, и красная струя текла по всем его подбородкам. Он отдал кубок лакею и повернулся ко мне.

— Что мне делать? — спросил громким шёпотом.

Я лишь развёл руками, поскольку это было не моё дело.

— Пусть его повесят ещё раз, — радостно подсказала Рита, а Шпрингер прошипел, услышав её слова.

— Не годится, — тихо сказал он. Толпа явно разделилась в своих мнениях. Одни требовали продолжения казни, другие кричали, что приговорённый, видать, невиновный, или, что Бог простил ему грехи. Также я слышал насмешливые возгласы в адрес палача. Златорукий талант тоже их услышал, так как я видел, что его лицо покрылось багряным румянцем. Нечего сказать, вся ситуация была для него, словно пощёчина. Он вступил в оживлённую дискуссию с подмастерьями и даже на одного замахнулся, но слыша смех толпы зевак, убрал руку. Встал на краю помоста, поглядывая в нашу сторону. Как и все знал, что сейчас всё зависит от бургграфа.

— Ведь я не могу отпустить убийцу, Мордимер, — шепнул Линде, а потом поднялся с кресла. Поднял руку в знак того, что хочет говорить. Толпа затихла, и все в напряжении ждали слов бургграфа.

— Почтенные горожане, — выкрикнул Линде. — Для нас удачно сложилось, что с нами, здесь, оказался знаток законов и обычаев, почтенный магистр Инквизиции из Хез-хезрона, лицензированный инквизитор Его Преосвященства епископа. Он скажет нам, что мы должны сделать, дабы остаться в ладу с законом и обычаем. Я был зол. Я был страшно зол на Линде за то, что он вмешивает меня во весь этот цирк. Но я встал, так как бургграф указывал на меня рукой. Видел зловредную усмешку на губах Риты.

— Закон и обычаи святы, — произнёс я сильным голосом. — А в данном случае обычай говорит ясно: приговорённый может быть освобождён, если судья, который его приговорил, отменит своё слово. Если же будет настаивать на его смерти, казнь следует повторить. И вспомните, о чём гласит Писание: Ибо мы не сильны против истины, но сильны за истину. — Я сел обратно.

— Нечего сказать, спасибо вам, магистр, — едко произнёс бургграф, — за ясное и простое толкование закона.

По-моему, толкование как раз и было ясным и простым, но сейчас решение оставалось за бургграфом. Или он действительно думал, что я буду аж таким идиотом, что переложу его на себя? В наши времена никто не обращал внимания на дев, забрасывающих готовых к казни преступников белыми платочками (так как означенных девиц можно было нанять в каждом доме платных утех за небольшую сумму), но обрыв верёвки — дело, несомненно, серьёзное. Редкий случай, вызывающий обоснованные подозрения в проявлении чуда и знака воли Божьей. Хотя, по мнению вашего покорного слуги, если бы хоть половина явлений, называемых плебсом чудом, была им действительно, то у Господа Бога Всемогущего других бы дел не оставалось, кроме как творить чудеса.

— Может это чудо? — спросил Шпрингер, будто прочитав мои мысли.

— Чудом является то, что солнце встаёт утром и заходит вечером. Чудо совершается ежедневно во время святой мессы, — ответил я. — Но не спешите называть чудом что-то, что может быть всего лишь случаем.

— Разве Господь не правит также случаями? — быстро спросила Рита.

— Господь правит всем, — ответил я, склоняясь к ней. — Только учтите, что даже если велел оборваться верёвке, то объяснений этому явлению может быть много. Например, такие: чтобы мы не обращали внимания на мелочи, а добросовестно исполняли закон, согласно с тем, что гласит Писание: Любите справедливость, вы, судьи земли. Разве это Божье поручение не важнее достойного сожаления инцидента с обрывом верёвки? Разве нельзя предположить, что Господь именно сейчас подвергает испытанию нашу веру в справедливость и проверяет, как сильно мы способны её защищать?

— Значит повесить его? — хмуро спросил бургграф.

— А если Господь даёт нам знак, говорящий: вот человек невиновный? — спросил я. — Или иначе: вот человек виновный, но я его уготовал для высшей цели и желаю, чтобы он жил для славы моей?

— Вы меня ужасаете, магистр, — произнёс бургграф, помолчав.

Я даже не улыбнулся. Сейчас у него было лишь предощущение того, с чем нам, инквизиторам, приходилось сталкиваться каждый день. Имея при этом полную уверенность, что мы никогда не постигнем Божьих замыслов. Впрочем, что ж, мой Ангел сказал некогда, что все мы виновны, а вопрос лишь во времени и мере кары. Я горячо надеялся, что моё время наступит не скоро, а кара не будет слишком суровой. Но помните, вину можно найти в каждой мысли, в каждом поступке и каждом бездействии.

— То есть пятьдесят на пятьдесят, что выбор окажется верным? — спросил Шпрингер. А если сто на сто, что неверным? — хотел я ответить, но сдержался. Я не собирался вести теологические дискуссии, тем более, что Господь создал меня не мозгом, а только орудием. Я лишь дерзал питать надежду, что в этом качестве полезен для Его планов.

— Вешайте! — пискливо крикнула Рита, а бургграф вздрогнул, будто уколотый булавкой. Он встал и поднял руку, а на площади снова наступила тишина.

— Почтенные горожане, — произнёс он. — Рассудите в своих умах и сердцах, а нашёл бы я слова объяснения для семей жертв? Чем бы я оправдал моё помилование перед отцами, братьями и матерями этих несчастных девиц? Что бы они сказали, увидев преступника, свободно разгуливающим в блеске дня? Да свершится закон, — он возвысил голос. — Вешайте!

Златорукий талант из Альтенбурга просиял. Вот и получил возможность загладить плохое впечатление от начала экзекуции, а также надежду, что ошибки ему не будут помнить. Он кивнул подмастерьям, и те подхватили приговорённого под руки. Конечно, следовало поменять верёвку, а это заняло какое-то время. На этот раз палач проверял её ещё тщательнее, чем в прошлый. Каждое волокно изучал так заботливо и так нежно, как будто касался любимой. И несмотря на это — я вас удивлю, любезные мои? — верёвка оборвалась во второй раз. Ещё быстрее, чем в первый. Палач от впечатления просто сел на задницу и спрятал лицо в ладонях, а на площади наступила поразительная тишина, которую нарушали только хрип и кашель лежащего приговорённого.