Молот Ведьм

— Запишите, что обвиняемый признался в занятии прелюбодеянием с женщиной, происходящей из семьи ведьм, — сказал я.

— Я рад, Пьетро, что мы отбираем тебя у Сатаны. Помни, брат, сам святой Иоанн сказал: Не знаю большей радости кроме той, когда слышу, что дети мои поступают согласно с истиной. Чем охотнее ты делишься с нами правдой, тем сильнее отдаляешься от того, кто есть отцом всей лжи.

— Я принесу покаяние, — простонал он. — Буду поститься, ходить во власянице, хлестать себя бичом.

— Ты грешил, Пьетро?

— Грешил, грешил, но хочу искупить вину…

— Разве это не ты, Пьетро, сказал, допрашивая Эмму Гудольф, что плата за грех — смерть, так к месту цитируя слова святого Павла?

— Я?

— Пьетро, мой лучший друг, — сказал я. — Прежде чем дойдём до покаяния, есть ещё время исповедаться и раскаяться. Расскажи нам о шабаше.

— Ничего не знаюююю! Поверь мне, не знаю, не знаю, не знаю…

— Дорогой Пьетро. — Я отступил от него на два шага, а мой голос стал холодным и твёрдым. — Позволь, я объясню тебе действие инструментов.

— Нет, пожалуйста! — зарыдал он. — Не оставляй меня!

— Я прямо около тебя, Пьетро, — произнёс я, делая голос теплее. — Я к твоим услугам, когда бы ты меня не позвал. Расскажи нам о шабаше…

— Неее знаююю! — он расплакался так жалостно, что никто не подумал бы, что перед ним кат, который приказал замучить десятки подсудимых. Он был одним из тех, кому причинение мук другим людям даётся так же легко, как плевок. Зато сами они нежны, будто хрупкий винийский хрусталь, который даже при лёгком ударе отзывается плачущим отзвуком рвущегося сердца.

— Мой дорогой Пьетро. Достаточно лишь потянуть за другой конец верёвки, чтобы твои связанные за спиной руки начали выгибаться к голове. Всё выше и выше. Наконец, суставы вывернутся, кости треснут и сухожилия порвутся. Твои руки окажутся параллельно голове, что причинит тебе невыносимую боль. Под грудной клеткой образуется глубокая впадина, в которую голова войдёт, а все рёбра, кости, суставы и сухожилия выступят так, что их можно будет пересчитать. Умелый палач может растянуть тело таким образом, что через него будет просвечивать пламя свечи. Я прервался на минутку, чтобы посмотреть, производят ли мои слова впечатление на обвиняемого, и с удовлетворением убедился, что произвели. В конце концов, не раз, не два и не десять я сам приказывал применять эту пытку, поэтому мог детально узнать эффекты её действия.

— Из применяемых на допросе это простая пытка, но простота в этом случае не противоречит действенности, — добавил я.

Я подошёл к палачу у жаровни, где ровно уложенными лежали инструменты, не требующие нагревания. Поднял две железные пластины, соединённые винтами и усаженные изнутри толстыми, заострёнными выступами. Я приблизился к канонику, который с ужасом наблюдал за мной.

— Вот это железные сапоги, — объяснил я. — Их накладывают на голень и икры, а потом закручивают винты. Помещённые внутри острые выступы размозжат кости твоих ног, разорвут мышцы и тело. После завинчивания палач может обстучать сапоги молотком, дабы усилить боль, разогреть на жаровне или вбить между металлом и телом заострённые клинья.

— Умоляю, — прошептал он.

— Это я тебя умоляю, Пьетро. Не позволь нам воспользоваться этими инструментами.

— Я невиновен! Ох, любезные мои, как много раз я слышал эти горячие и полные отчаяния уверения. Но на этот раз, даже если бы хотел, я не мог к ним прислушаться.

— Дорогие братья, — обратился я к инквизиторам. — Это по воле вашей или неволей?

— По воле, — ответил за всех Кеппель, и я тогда дал знак палачу. Кат дёрнул конец верёвки, и связанные сзади руки каноники резко пошли вверх, на уровень головы. Тинтарелло завыл так, что заглушил хруст выламываемых суставов. Палач подошёл и приложил к обнажённому боку каноника горящий смоляной факел. Держал его достаточно долго, чтобы тело зашипело в пламени и покрылось чёрным, потрескавшимся налётом. Потом он отступил и несколько ослабил верёвку. Каноник теперь уже мог стоять всеми ступнями, а руки вернулись в естественное положение. Он перестал выть, голова его упала на грудь, и он лишь отчаянно плакал. Лицо его было покрыто потом, слизью и кровью из прокушенных губ и языка. Я погладил его по голове.

— Не позволяй причинять тебе боль, Пьетро, — прошептал я. — Бог Всемогущий создал себе святыню из наших тел, и нельзя нам уничтожать эту святыню. Отдайся воле Божьей, друг. Очистись в потоке веры и истины. Позволь, я окроплю тебя иссопом и омою, дабы душа твоя выбелилась чище снега.

— Я-я любл-ююю Бога-ааа, — заплакал он мне в плечо.

— Так помоги нам, Пьетро. Мы не справимся без твоей веры, доверия и любви. Расскажи нам всё, дружище, чтобы мы ещё сегодня могли вместе произнести искреннюю благодарственную молитву, вознося наши сердца Господу.

— Я-я ведь могу при-знаться во в-всём, но это не будет п-правдой…

— Пьетро, разве не ты, проводя допрос Эммы Гудольф, сказал, что: кто признаёт вину, тот виновен, ибо человек правый до конца выдержит даже самые суровые пытки, любя Господа и отвергая фальшивые обвинения?

— Уже не помню-ююю…

— Не помнишь или не хочешь помнить, Пьетро? Расскажи нам, пожалуйста, о шабаше. Почему он проходил здесь в городе, а не на Жабьем пике?

— Бабьем пике, — всхлипнул он.

— Верю, ты лучше меня знаешь места шабашей, — признал я мягко. — Запишите, брат, — обратился я к Вангарду, — обвиняемый раскрыл, где совершаются шабаши.

— Я не знаю гдеее! Отпустите меня, я ничего не знаююю… Я дал знак палачу, и крики каноника сменились протяжным воем. Кат снова приблизился с факелом в руке и приставил его к подмышке обвиняемого.

— Расскажи нам о шабаше, Пьетро, — прошептал я канонику прямо в ухо, а когда палач отошёл и отпустил верёвку, повторил:

— Шабаш, Пьетро, шабаш. Как часто ты принимал в нём участие? Он посмотрел на меня, и в его глазах был парализующий страх, боль и непонимание.

— Не помню, — произнёс он с отчаянием. — Не помню, как часто.

— Ты вспомнишь. — Я ласково возложил руку на его измазанную кровью щёку. — Всё вспомнишь…

Эпилог

Дверь грохнула о стену, и я резко обернулся. Увидел, что на пороге стоит молодой, плечистый священник. За ним толпилось несколько вооружённых людей.

— Мордимер Маддердин? Инквизитор? — сурово спросил он, но я был уверен, что ответ он прекрасно знает. Я медленно кивнул.

— Вы арестованы, — произнёс он. — И по приказу Его Святейшества, Святого Отца Павла XIII, вы должны быть немедленно перевезены в Апостольскую Столицу. Там будете заключены в Замок Ангелов и допрошены. Там же будете ожидать приговора.

— В чём я обвиняюсь? — спросил я спокойно, ибо, в конце концов, именно такого хода дела можно было ожидать. Он посмотрел мне прямо в глаза и злорадно усмехнулся.

— В заговоре, потворствовании ереси, даче ложных показаний, подделке официальных документов, в заточении и пытках иерархов церкви без форменных и законных оснований, прелюбодеянии, содомии, поклонении Сатане… И в чём ещё только захочешь, ибо за одно то, что я упомянул, вас надо сжечь не раз, а сто раз.

Он был очень уверен в себе и очень нагл. Я мог его убить. И его, и этих комичных стражников за порогом двери, которые встали таким образом, что, во-первых, даже не смогли бы эффективно применить оружие, а во-вторых, мешали бы друг другу. С минуту я даже лениво раздумывал, не засадить ли дерзкому священнику нож под рёбра. Я бы охотно увидел выражение изумления на его лице и охотно бы смотрел в его глаза, пока из них уходила бы жизнь. Но я повёл себя так, как веками ведёт себя едва ли не каждый несправедливо обвинённый. Я послушно вытянул руки и дал сковать себя кандалами. Верил ли я, что после допроса в Замке Ангелов Папа велит снять с меня обвинения и отпустить на свободу? Что у меня останется возвращённая лицензия? Хорошая шутка! Конечно, я ни во что это не верил. У меня была несмелая и необыкновенно слабая надежда, что может благодаря какому-нибудь счастливому стечению обстоятельств, мне удастся сохранить жизнь. Может я тихо и несмело рассчитывал на вмешательство моего Ангела-хранителя, о котором думал, что он считал меня полезным орудием? Но я также знал, что Ангелы помогают сильным, а их мысли парят в пространстве, недоступном обычному смертному. Я не убегал только по одной причине. Сделав это, я бы признался в совершении ошибки. Между тем, я поступал так, как подсказывали мне святые основы веры, а может скорее так, как я понимал их моим скудным умом.