Молот ведьм

Вика рано выросла и оформилась в привлекательную девушку, манившую сверстников и даже сверстниц округлой крепкой грудью, задорной попой и длинными ногами. Лера унылой тенью таскалась вслед за подругой: до четырнадцати лет фигура ее была нескладной и плоской, как доска, а когда долгожданная грудь наконец-то проклюнулась, то выросла сразу огромная, неуклюже болтающаяся на теле, и сделала Леру не объектом подростковых сексуальных желаний и не причиной поллюций, а целью для насмешек и грубых острот, особенно когда ей приходилось бегать на уроке физкультуры в слишком тесной белой майке, с пунцово-красным, мокрым от пота и слез лицом, под улюлюканье, свист и крики мальчишек. Однажды после очередных издевательств — опять проклятая физкультура и трижды проклятые упражнения, во время которых нужно было наклоняться вниз так, что грудь чуть ли не болталась по полу, как настоящее вымя, о чем ей тут же и прокричали сразу на несколько голосов — Лера не выдержала и разревелась. Первый раз за семь лет она попросила у Вики разрешения применить свою силу в самых что ни на есть личных целях: в тот момент, рыдая на плече у подруги, Лера готова была заставить насмешников одного за одним выйти в окно верхнего этажа школы, или повеситься на веревке сливного бачка в туалете, или опустить голову в бак с кипятком на кухне школьной столовой. Вика поглаживала Леру по волосам и рассудительно объясняла, почему так делать не надо, преподав некоторые основы социальной психологии и поведения в обществе. «Пойми, — говорила она, — если так сделать, то все догадаются, чья это работа. Конечно, наказать тебя никто не сможет, но это привлечет внимание: вот, сейчас эти придурки посмеялись над тобой, а на следующей перемене пошли и утопились в кастрюле с супом! Мы не должны так явно показывать свою силу, это неверно. Нас не должны бояться; наоборот, мы должны всем нравиться, чтобы все хотели быть похожими на нас, и тогда можно будет управлять людьми даже без всякой магии». Но Лера была безутешна и требовала мести. Вика пообещала, что обязательно спросит разрешения у Бабушки, да так и забыла об этом.

В седьмом классе Вика сказала, что им нужна третья. Когда появилась Жанна, Вика сразу стала дружить с ней больше, чем со Лерой, даже не больше, а как-то лучше. Очень быстро у них появились какие-то свои, отдельные темы для разговора, секреты, над которыми можно было хихикать вдвоем и замолкать, когда подходила Лера, поводы для многозначительного переглядывания на уроках и неожиданных взрывов заразительного смеха после перешептывания. Лера страшно ревновала, обижалась и даже плакала. Но потом Вике наскучила новая подружка, которая была куда более своенравной и неуступчивой, чем Лера, и она снова стала дружить со своей старой приятельницей. Лера радовалась, как собака, за которой хозяин вернулся в приют. Это было как раз перед окончанием школы, когда Вика послала Леру учиться в Медицинскую академию. Именно послала, потому что вообще-то Лера хотела поступать в Институт культуры.

Но рождающемуся ковену нужны были младенцы.

Первый раз Бабушка потребовала от них жертвы почти через год после смерти младшего брата Леры и толстой девочки Ленки Перовой, имевшей несчастье оказаться с Викой в одной группе детского сада. «Чем больше даешь, тем больше получаешь, — пыталась объяснять Вика перепуганной и готовой расплакаться подруге. — Мы пока только один раз сделали то, что попросила Бабушка, и смотри, как много получили!». Насчет полученного у Леры были большие вопросы, но она только обреченно молчала и слушала, как идущая рядом с ней по солнечной весенней улице Вика — форменное коричневое платье, белый фартук по случаю наступающих праздников, белые банты в светлых косичках — разглагольствует о необходимости нового убийства. «Я так поняла, что это как рост: чем больше ты ешь, тем больше растешь, чем больше растешь, тем больше тебе надо есть, понимаешь? И чем больше ты растешь, тем больше у тебя силы». Лера понимала плохо и только чувствовала, как ей становится все холоднее под ярким майским солнцем, как будто оно светило не для нее.

Первого ребенка они украли из коляски, оставленной легкомысленной мамашей возле булочной. Вика стояла у больших магазинных окон и наблюдала за родительницей, стоявшей в очереди к кассе, а Лера просто подошла к коляске, вынула спящего малыша и быстро отошла за угол. Той же ночью они зарезали младенца в подвале Викиного дома: торопливо, еще не умело, кое-как прочитывая непонятные, но жуткие слова молитв и заклятий из черной записной книжечки. Тело бросили там же, за трубами, где его и нашли через несколько дней двое сантехников — вместе с огарками свечей для праздничных тортов и алюминиевой миской с запекшейся кровью на дне. Целый месяц, может быть, больше, Лера плохо спала и прислушивалась по ночам к шагам в парадной: она была уверена, что не сегодня, так завтра за ней и Викой обязательно придет милиция.

Но все обошлось.

Воровать младенцев было делом нелегким и очень опасным, пусть даже от них пока не требовалось совершать жертвоприношения каждый месяц. К тому же, мир вокруг менялся стремительно: он тоже как будто бы рос, питаясь чем-то злым и горьким, и становился все уродливее и страшнее; Лера иногда думала, что таким мир становится не без их участия. Когда девочки пошли в первый класс, беспечные родители еще могли оставлять без присмотра детей рядом с магазином; шестилетние малыши гуляли одни во дворах и на детских площадках; на входных дверях порой не было «глазков», а сами двери открывали, даже не спросив, «кто там». Через десять лет уже никому бы и в голову не пришло не то, что отпустить ребенка гулять в одиночестве, но даже отправить в школу без провожатых. Повсюду в спешном порядке устанавливались железные двери, решетки на окнах, сигнализации и видеокамеры; зато появились коммерческие магазины, мобильная связь и видеоигры, а то, что раньше приходилось красть, стало возможно купить. Присоединившаяся к подругам пронырливая Жанна несколько раз удачно провернула сделки по покупке детей у санитаров в убогом роддоме и у цыган, но в этих случаях возникала опасность стать жертвами шантажа, насилия или обмана, так что от идеи покупки младенцев с рук пришлось отказаться. Тогда у Виктории и возникла удачная мысль определить Валерию на учебу в Медицинскую академию по специальности акушерство и гинекология, с возможностью самой подрабатывать санитаркой или медсестрой на полставки. Будущая Княгиня Ковена умела мыслить стратегически.

План себя полностью оправдал. За все годы, что Валерия проработала в больницах, пройдя путь от санитарки-первокурсницы до заведующей отделением, нехватки в брошенных, никому не нужных детях не возникало. Иногда от новорожденных матери отказывались официально: писали заявление, которое Валерия быстро уничтожала, и уходили восвояси, не сдерживая вздохов облегчения. Но гораздо чаще роженицы просто сбегали, едва только разрешившись от бремени, словно извергнув из себя какой-то нечистый, глубоко неприятный им груз: молодые худосочные девицы с исколотыми венами и блуждающим взглядом, нелегальные эмигрантки из южных стран, пропитые бродяжки бросали на произвол судьбы орущих, голых, отчаянно цепляющихся за жизнь маленьких людей и исчезали в ночи. Порой за смену таких младенцев набиралось трое, пятеро, а иногда и с десяток; в этом мире их никто не ждал, не хотел и не любил. Кто-то отправлялся в специальные учреждения, а кто-то — к черному алтарю и кипящей воде. Валерии даже не всегда приходилось применять свои силы и доставать куколку из кармана, чтобы отводить глаза или корректировать память коллегам и подчиненным — до этих детей никому не было дела, кроме Примы, требовавшей ежемесячных жертв, и Альтеры, ее верной подруги, служанки, помощницы, и рабыни.

В свои сорок с небольшим лет Виктория выглядела эффектно и сексуально, как настоящая Госпожа, не скрывающая возраста, но пользующаяся его преимуществами: зрелая, опытная, безупречно ухоженная, с крепкой грудью, белым золотом волос, упругой круглой задницей и стройными ногами. Валерия тоже выглядела на свои годы, только иначе: темные волосы казались тусклыми, губы блеклыми, а тело не зрелым, а перезрелым, как готовая лопнуть, набухшая и уже подгнившая ягода: груди слишком большие и тяжелые, похожие на осенние дыни, бедра чересчур полные. Она не была толстой или уродливой, нет, но на фоне Виктории казалась себе именно такой — и не только себе.

У Виктории не было недостатка в мужчинах, ни сейчас, ни раньше — мужчинах интересных, сильных, успешных, с которыми она развлекалась, когда надоедали инкубы. К Валерии неуклюже клеились только потертые жизнью неудачники с тухлым запахом изо рта и пустыми карманами. Виктория была успешной писательницей, популярным бизнес-тренером, руководителем кафедры в престижном коммерческом университете, заняв в жизни то место, к которому и стремилась. Валерия оставалась врачом захудалой больницы в неблагополучном районе, хотя в юности мечтала быть искусствоведом. Виктория жила в шикарной квартире в историческом центре города. Про эту квартиру на последнем этаже дома, как и про люк в потаенном подвале, под которым задыхалась в зловонной грязи замурованная речка, ставшая могилой для старой ведьмы, Бабушка рассказала Виктории, когда той едва исполнился двадцать один год. Подругам немало пришлось потрудиться, задав работы и булавке, и куколке, чтобы престарелая хозяйка жилплощади написала на имя Виктории завещание — как раз перед своей скоропостижной кончиной от сердечного приступа — и чтоб ее сын добровольно подписал отказ от права наследования, а потом неожиданно повесился на подтяжках в собственном гараже. Тогда же Вика, оформив квартиру на свое настоящее имя, создала себе новую личность: Виктория Вештица скромно ушла в тень, пропуская Викторию Камскую вперед — к успехам, блестящей карьере и высокому социальному статусу. Насчет улучшения жилищных условий Валерии Бабушка распоряжения не давала, и она продолжала ютиться в старой квартирке родителей на Удельной. «На мне теперь большая ответственность — беречь Бабушкину могилку, — объясняла подруге Виктория, празднуя новоселье. — А у тебя есть другие задачи. Не нужно расходовать силы по пустякам». Конечно, по сравнению с восьмьюдесятью метрами элитной недвижимости в самом центре жилье в «хрущевке», очевидно, и было таким пустяком.

В ковене все обращались к ним одинаково: «госпожа», как к двум соосновательницам, но Княгиней, Хозяйкой, настоящей Госпожой всегда была только Виктория. Только она руководила и повелевала; она проводила службы в подвале заброшенной больницы; она, когда наставало время изображать самого Сатану, надевала шелковый красный плащ, рогатую маску и огромный деревянный страпон, которым с удовольствием орудовала на оргиях, следующих за кроваво-черной мессой; и она становилась, нагнувшись и растопырив ноги, чтобы все остальные, включая Валерию, давали ей «поцелуй Сатаны» — всегда Первая, Прима; но никогда Вторая, Альтера, хотя именно она делала всю основную работу: приносила младенцев, следила за обустройством подвала перед шабашем и добавляла в вино эйфоретик, о чем не догадывались прочие сестры, полагающие, что их переживания и видения вызваны потусторонними силами, а вовсе не наркотическим опьянением. И каждый раз, прижимаясь губами к раздвинутой заднице своей детской подруги, касаясь языком ее ануса, Валерия вспоминала, что это она, Первая — Прима — Виктория, девочка Вика, подружка из беззаботного детства, тогда, тридцать пять лет назад, потащила ее за собой в дом последней из длинного ряда наследниц не живой и не мертвой карги, похороненной на дне замурованной речки; она заставила взять этот проклятый жестяной сундучок; она стала ведьмой по собственной воле, а не из страха; и она превратила жизнь Валерии в сумрачное существование на грани сумасшествия и забытья, тянущееся от шабаша к шабашу. В кошмарных снах, тягучих, холодных и липких, Валерия часто видела себя глубокой старухой, умирающей в пустом старом доме, на продавленной койке в комнате на чердаке, заталкивающей ослабевшей, иссохшей рукой чертову жестяную шкатулку в пыльный, заплетенный паутиной тайник — и просыпалась от собственных стонов. Но были сны и похуже: там было солнце и свет, счастливые люди вокруг — ее ныне покойная мама, несостоявшийся муж, нерожденные дети — там была радость подлинной жизни, которую кто-то будто показывал через окно, ведущее в иную реальность, навсегда потерянную и недоступную.

Одно время Валерия хотела сбежать: просто уехать куда-нибудь подальше, не сказав Виктории ни слова, сменить имя, устроиться на новом месте, в другом городе или стране — с ее способностями это было несложно. Но она понимала, что ее просто так никто не отпустит. Дело было даже не в Приме и ее булавке с головкой в виде цветка аконита, которая настигла бы предательницу, где бы та ни скрывалась. Убежать из ковена не значило убежать от проклятия; если бы даже удалось скрыться от Примы и остальных, ее бы рано или поздно нашла Бабушка или какие-нибудь другие, не менее, а то и более кошмарные посланцы того, кому она большую часть своей жизни приносила кровавые жертвы. У Валерии была сила, и этот страшный подарок не подлежал возврату или обмену; он был дан как знак призыва к служению, и дезертирства бы ей не простили.

Можно было попробовать убить Приму: да, порой она думала и об этом. Собраться с силами и заставить ее забить себе в глотку деревянный, отполированный мягкой плотью огромный страпон, а в придачу еще засунуть туда же булавку с цветочной головкой. Или еще проще: удар ножом, битой, накинутая на шею удавка, чтобы не пришлось устраивать нелепых магических поединков и меряться инфернальным могуществом. Это могло бы сработать, но что дальше? Сменить свое имя с Альтеры на Приму, или вовсе на какую-нибудь Экселленту, стать Хозяйкой и Госпожой, раскорячиваться над алтарем, чувствуя, как горячие языки сестер лезут в зад, пока рядом в металлическом баке варится тельце очередного младенца? Никакого стремления к этому она не испытывала. К тому же Валерия сомневалась, что сможет убить подругу, которую ненавидела, но продолжала любить, словно бы вопреки собственной воле.