Молотов. Полудержавный властелин
Шрифт:
В 1924 году я ездил в Италию под другой фамилией, когда Полина Семеновна там лечилась. Ну а когда Горький вернулся на Родину, он стал проповедником наших идей, агитатором за партию. Очень подружился со Сталиным. Даже хотел в партию вступить, очень хотел. Но Сталин ему говорит: «Алексей Максимович, вы нам нужны беспартийный!» Правильно, конечно. У нас с ним стали замечательные отношения. И вероятно, многим это не нравилось.
— Сейчас некоторые писатели говорят о том, что Горький нанес большой вред своими словами: «Если враг не сдается, его уничтожают».
— Безусловно, правильно сказал.
24.08.1971
«А
Я говорю о том, как Хрущев сказал писателям: «Что-то среди вас не видно Льва Толстого!» — «Да и среди вас что-то Ленина не видать», — ответил Шолохов.
— Жаль, что в речах своих Шолохов мелочи всякие говорит, — сказал Молотов.
— Он рассказывал: «Хрущев очень хотел, чтоб я о нем написал. А я хитрый старик!»
— Он был осторожным, — заметил Молотов.
— Гуляю я в лесу, — говорит Молотов. — Идет навстречу Михалков. Подошел, значит, рас-расцеловались, я был в пенсне, а он в очках. Он тут же в рифму: «Це-целованье старичков — чоканье очков!» Так и чокнулись.
08.03.1974
— Вячеслав Михайлович, напишите хоть двадцать страниц мемуаров! — говорит Шота Иванович.
— А двадцать пять уже нельзя?
— Я вашими словами хочу сказать: пройдут сто — двести лет, поднимут документы, история — великий судья, она никому пощады не даст. Это вы сказали?
— По-моему, это товарищ Петров сказал. Все так говорят! — шутит Молотов. — Вот пишут, что Ленин говорил: факты — упрямая вещь. А это английская поговорка.
— Почему же противоположную литературу народ читает? Мы хотим бороться с этим, — продолжает Шота Иванович.
— А я умею бороться.
— Если через сто — двести лет слова Молотова будут…
— А зачем?
13.06.1974
В гостях у Стаднюка
Сегодня, как было условлено, в одиннадцать часов я подъехал к гостинице «Москва», увидел Евгения Джугашвили и Шоту Ивановича. Они добыли черную «Волгу», и мы на двух машинах двинули в Ильинское. В двенадцать часов мы уже ехали оттуда с Молотовым по Подуш-кинскому шоссе в Переделкино на дачу к Ивану Стадню-ку. Там собрались Михаил Алексеев, Анатолий Иванов, Леонид Леонов, Владимир Фирсов.
Сидели в кабинете Стаднюка, Леонов за его столом, Молотов напротив, в сером костюме, белой рубашке без галстука. Он заговорил о книге Леонова ««Evgenija Jvanovna», назвал ее непатриотичной [70] . Не понравилось, что название написано латинским шрифтом. Говорили о голоде 1933 года, о писательских делах.
70
— Нет такой любви между мужчиной и женщиной, — сказал Вячеслав Михайлович, — ради которой можно было бы изменить Родине!
— По-прежнему остались группировки у писателей, — сказал Стаднюк.
— Иначе и не будет, — согласился Молотов.
— У меня такое впечатление, что эта групповщина даже негласно
поощряется, чтоб не занимались чем-нибудь другим, а дрались между собой. Причем поддерживается, главным образом, та группировка, которая может выкинуть какие-то коники. Стараются ее ублажить, не раздражать, — продолжает Стаднюк.— Наверно, вы помните такое поветрие, — говорит один из гостей, — менялись имена, иностранные хотели. В вечерней газете появилось объявление: «Я, Иван Гимно, меняю имя на Эдуард». Фамилия его вполне устраивала.
— Я вам другой пример приведу, из газеты «Известия», — говорит Молотов. — Там один напечатался, что он меняет свое имя. Его звали Константин Николаевич, а он опубликовывает: буду, говорит, называться: Крекинг Комбайнович. Ему не нравилось — Константин, давай что-нибудь инстранное, новое… Переименований много было. Киров, мой земляк, был из деревни Пердягино. Сталин смеялся: «Давайте переименуем в Красное Пердягино!»
Все смеются, а Алексеев говорит:
— Первое, что обычно спрашивает Леонид Максимович: «Вы оптимист или пессимист?»
— Бывает по-разному, — говорит Молотов, — но основное направление — оптимистическое или пессимистическое.
— Я где-то читал, что пессимизм гораздо прогрессивнее, чем оптимизм, — рассуждает Леонов, — потому что пессимизм предусматривает критику, а оптимизм — он похож на русское «авось».
— Оптимизм воодушевляет веру, надежду на будущее, а пессимизм все убивает, разрушает, — высказывает свою точку зрения Шота Иванович.
— Для кого нет выхода, конечно, пессимизм подходит, — уточняет Молотов.
— Все-таки, мне кажется, — пытается найти истину Алексеев, — надо перемешать эти два чувства, и тогда что-то получится. Это не политическая категория — пессимист или оптимист. Пессимист более осторожен…
— Пессимист — не тот, который не хочет жить, — говорит Леонов.
— А тот, которому не дают жить, — добавляю я.
— У него слишком большое количество трудностей, почти непреодолимых, которые заставляют его больше интересоваться характером, а оптимист, он, понимаете, вообще-то… Что писатель? Купил бумаги да чернила за семнадцать копеек. А сапожнику и кожа нужна, и каблуки, и клейстер, — продолжает Леонов.
— Есть чернила, есть и бумага, — подхватывает Молотов.
— А как, куда ее использовать? — не то спрашивает, не то утверждает свое мнение Леонов.
— Я бы на вашем месте всю жизнь так и работал бы, — говорит Молотов.
— Вот чернила, вот бумага — «Война и мир» — и уже памятник, — улыбается Леонов.
— Вы смеетесь, а некоторые так и представляют, — щурится Алексеев.
— А чего же, — замечает Молотов.
— Недавно хлопотал для своей работающей дочери квартиру, — продолжает Алексеев. — И пришел к Коло-мину, есть в Моссовете такой деятель по квартирам, он считает, что он бог.
— Он так и есть, — хмыкнул Фирсов.
— Министры перед ним. Он: «Одной дочери вы купили кооперативную квартиру, наверно, нашлись бы деньжонки и для второй, а то каждый хочет за счет государства». Тут я ему назвал одну свою маленькую книжонку «Карюха», четыре авторских листа, она государству девять миллионов чистой прибыли принесла!
— Миллионер, — подмигивает Молотов.
— А я за нее получил пол горы тысячи рублей. Не называю других книг и фильмов. Он сразу же замолчал…