Момемуры

Настоящий акт составлен в том, что сего числа комиссия в составе старших следователей: майора Гордеева, майора Кармацкого и старшего лейтенанта Жеглова уничтожила путем сожжения как не подлежащие ввозу и распространению на территории СССР следующие печатные произведения, изъятые у обвиняемого и свидетелей в процессе предварительного следствия по уголовному делу № 44:

1. «Конец прекрасной эпохи» И. Бродского.

2. «Часть речи» И. Бродского.

<…>

26. Машинописный документ «Послесловие».

27. Сочинение «Веревочная лестница».

28. Сочинение «Между строк...».

<…>

34. «Полное собрание сочинений» А. Введенского, т. 1.

После сожжения упомянутых в п. п. 1 — 34 печатных произведений и составлен настоящий акт.

Старший следователь по ОВД Следственного отдела УКГБ ЛО майор В. Гордеев.

Старший следователь Следственного отдела УКГБ ЛО майор А. Кармацкий.

Старший следователь Следственного отделения УКГБ по Новгородской области старший лейтенант Жеглов. 29 октября 1984 года.

Характерно, что уничтожению не были подвергнуты только два произведения из первоначального списка, и каждое по своей особой причине. Это электрографическая копия книги «Марина Цветаева. Письма к А. Тесковой», изданная в 1969 году в Праге, но уже распространявшаяся в Советском Союзе и находившаяся в открытых фонда библиотек, и машинописная копия «Из неопубликованного наследия В.Г. Короленко» (характерна ремарка цензора: «Переписка Короленко с одним из литераторов не содержит политически дефектных материалов»).

Что касается нашей темы, то кроме обвинений Берга в злобной антисоветчине, клевете, пасквилянтстве, религиозной пропаганде, непристойности, сионизме, антисемитизме (практически через запятую), показательно присутствие, явно факультативного для предполагаемого или подготавливаемого уголовного дела с обвинением в распространении антисоветской пропаганды слоя, казалось бы, чисто профессиональных упреков. Их очень легко обнаружить в тексте, они обычно взяты в кавычки, как то, что приписывает себе обвиняемый, но приписывает не по праву. Это слова «писатель», «роман» (причем каждый раз, когда цензору оказывается необходимо обозначить жанр рецензируемого текста, в отзыве появляются кавычки, как будто сакральным является сам романный жанр), «произведение» (так же берется в кавычке всякий раз, когда цензор вынужден использовать слово для дифференциации текста автора) «самиздатовец», «литература» (из характерного оборота «в этой с позволения сказать «литературе»). Такое ощущение, что цензор заранее защищается от возможных претензий, обращенных уже к нему со стороны начальства или контролирующих органов, и в качестве оправдания использует типографский эквивалент слов якобы и псевдо — не писатель пишет роман и создает произведение, а якобы писатель пишет якобы романы и псевдопроизведения. Характерно и главное обвинение А. Степанову со стороны цензора: как он посмел написать, что «все творчество Берга является главой той же великой книги, имя которой — русская литература». Казалось бы, какая опасность для государства, если один человек высказал о другом свое мнение и напечатал его в количестве 5-6 экземпляров на пишущей машинке? Почему этим обстоятельством должно заниматься столь всесильное ведомство как КГБ, не сомневающееся в том, что случившееся преступление, достойное самого сурового наказания? Потому что сама профессия писателя обладала священным статусом, на который могли претендовать только те, кого к этому служению допустила государственная власть, и любые попытки позаимствовать эти властные привилегии естественно расценивались как государственное преступление.

В романе «Момемуры» Берг ищет художественное воплощение идеям постструктуральной теории и теориям постиндустриального общества, строит модель уникальной социокультурной среды, лишая ее, однако, драматических претензий на героизм, в то время как окружающий социум использует архаические критерии определения общественно значимого, разрешенного и запрещенного поведения, карая последнее с архаической же жестокостью. Уже в 1984 году цензурные оценки двух романов и эссе Берга представляли для КГБ, очевидно, достаточные, к тому же вряд ли единственные юридические основания для предъявления официальных обвинений. Однако до выхода в свет сборника «Круг», являвшегося для КГБ своеобразной вехой в символическом обмене (сборник на отказ от публикаций на Западе), очевидно, было решено скандал не устраивать. Выход сборника, впрочем, задерживался по независящим от КГБ причинам¹⁹, и только после того, как в конце 1985 года «Круг» все-таки вышел, следователи, работавшие под руководством будущего героя перестройки генерала Олега Калугина и близкого друга президента Путина В. Черкессова, до этого ограничивавшиеся устными угрозами²⁰, решили рассчитаться с теми, кто, как М. Берг, отказался от участия в «Круге» и продолжал публиковаться на Западе. Время, однако, работало уже против них, первый звонок Бергу с приглашением в КГБ на беседу имел место в середине февраля 1986 года, а сама беседа в Доме журналистов на Невском состоялась в день открытия XXYI съезда КПСС, на котором Горбачев объявил о наступлении эпохи «гласности и перестройки». Впоследствии автор «Момемуров» описал эту беседу, основной список высказанных ему претензий, заявление следователя (Е.В. Лунина), что уже накопленных ими материалов достаточно для того, чтобы возбудить против Берга уголовное дело. Однако буквально на глазах все менялось, «время пошло другое, два-тpи месяца и все поехало, полезло по швам, и людям из «системы» самим приходилось уже подумывать о том, как заметать следы, искать счастье на новом поприще, в других коридорах»²¹.

Казалось бы, для книги, еще пару лет назад представлявшейся крайне несвоевременной, пришел звездный час – конечно, вторая культура, как, впрочем, и многие другие формы культурного и политического противостояния не были востребованы перестраивавшимся обществом наравне, скажем, с культурой эмиграции или литературой и философией Серебряного века, однако и интерес к эпохе советского самиздата существовал, и, самое главное, сам факт публикации переставал быть криминальным, как для автора, так и для его персонажей, точнее — многочисленных прототипов.

И, однако, «Момемуры» были опубликованы, причем, в новой версии, принципиально отличающейся от первых двух (самиздатских) редакцией, спустя целых 7 лет, когда интерес к самому феномену «второй культуры» еще более снизился. Эта отсрочка и новая редакция были не случайны. Анализируя стратегию автора в распространении «Момемуров» в разные периоды существования романа, можно прийти к выводу, что Берг сознательно тормозил издание романа — сначала на Западе, а затем, после начала перестройки, — в России. И не только потому, что его волновали проблемы безопасности. Можно ли издавать мемуары, пусто пародийные, но все равно довольно-таки раскованные и откровенные, очень часто ироничные, порой беспощадные, когда большинство героев живы, этот вопрос несомненно вставал перед автором. В следующем ниже комментарии Б. Мартынова, посвященном разысканию имен, используемых в «Момемурах», это проблема обсуждается и по сути дела снимается утверждением, что между романом – произведением художественным, вымышленным, и породившим его слоем жизни существует принципиальная разница. Однако эти вполне здравые соображения, очевидно, не до конца убеждали автора, который, скорее всего, довольно долго не мог победить свои сомнения.

По крайней мере, та радикальная переработка романа, которая была осуществлена перед публикаций журнального варианта «Момемуров» в «Вестнике новой литературы» в 1993-1994 годах, почти наверняка была связана с желанием уйти еще дальше от легко узнаваемых биографических реалий. Правда, нельзя исключить и то, что эта редактура соответствовала уже проявившейся при создании второго варианта романа тенденции дистанцирования от современности. Так или иначе, практически все приметы советской действительности в их общеизвестном или андеграундном преломлении были в итоге заменены пародийными транскрипциями вымышленной латиноамериканской действительности, вместо имен реальных писателей (или заменявших их первой буквы фамилии), топографических названий, административных обозначений, всем известных сокращений и аббревиатур возникли экзотические имена и названия; и роман на материале ленинградского и московского андеграунда 70-80-х годов превратился в повествование о некоей русской колонии где-то на острове то ли в Тихом, то ли Атлантическом океане.

Какие-то замены носили случайный характер, другие — системный, и повторялись на протяжении всего текста романа. Так, если для имени главного героя из автобиографического пласта повествования в первой и второй самиздатских редакциях 1984 использовались только два сочетания «будущий лауреат» и «наш писатель», то в редакции 1993 года появляется, наконец, сэр Ральф Олсборн, будущий лауреат Нобелевской премии. Он, как и остальные представители русской колонии (так в романе стали называться представители ленинградской «второй культуры») жил в окружении аборигенов (обычных советских людей, не находивших в оппозиции к советской власти). Для самой советской власти в разные ее периоды возникли разные обозначения: сталинская эпоха — диктатура генерала Педро, ленинградский КГБ с офисом на Литейном, 4 — охранка Сан-Тпьеры, советская литература — колониальная литература, и т.д. Трансформировались не только имена и названия – по сути дела появилась новая топография романного пространства, и вместе с переменой места действия, множества социальных, политических и культурных констант изменился и сам жанр произведения, которое из документального повествования с элементами художественной реконструкции событий и персонажей превратилось в пародийную антиутопию на основе реальных и вымышленных фактов (хотя в большинстве случав в качестве последних вступали более-менее известные и циркулировавшие в среде ленинградской неофициальной культуры слухи, мифы, сплетни, анекдоты и легенды).

Не претерпели значительных изменений композиционная структура романа, последовательность, состав и композиция глав (кроме главы «Бесы», см. об этом подробнее в прим. ), концептуальное содержание основных сюжетных линий, взаимосвязь эпизодов и главных событий романа, содержание и структура практически всех портретов, включая персонажей, имевших отчетливых прототипов в среде ленинградского и московского андеграунда, а также литературнокритические оценки их произведений.

Возможно, именно здесь имеет смысл затронуть один принципиальный вопрос — о полноте представления в романе самого явления и истории неофициальной литературы, о критериях отбора персонажей, о принципах работы с биографическим материалом. О своем взгляде на проблему взаимоотношений в романе исторической и вновь созданной реальности в своем нижеследующем предисловии пишет Б. Мартынов, делая акцент на связи между персонажами и прототипами. Но, конечно, проблема использования и отображения исторической реальности в романном пространстве значительно шире, правда, и мы здесь в состоянии затронуть лишь некоторые отдельные аспекты этой темы, представляющиеся нам принципиальными. Хотя в тех или иных фрагментах романа автор обращается к эпизодам биографий своих героев, имевших место в 1950-х и 1960-х годах, основным хронологическим периодом биографического пласта романа, наиболее полно воспроизведенном, является 1970-1980 годы. А если говорить еще более точно, то наибольшее число воспроизведенных в романе событий происходили с середины 1970-х годов, то есть с попыток издания сборника «Лепта» (1975) и появления самиздатских журналов «37» (1975) и «Часы» (1976), до начала перестройки, а вернее — начала заключительного периода существования «Клуба-81» (1983-1984) . Еще более узкими являются хронологические рамки автобиографического пласта романа, который также завершается в 1983 или 1984 годах, в то время как начало довольно легко датируется концом 1978-началом 1979 (первое знакомство героя с представителями «второй культуры»). Это что касается воспроизведения в романе истории нонконформистской литературы. Но так как знакомству главного героя с культурным подпольем предшествовал краткий период взаимоотношений с официальной советской литературой, то хронология воспроизведения литературных реалий расширяется еще на два или три года, сдвигаясь к зиме 1976 или 1977, к поездке протагониста автора в Переделкино для встреч со «столичными патриархами». Если поставить перед собой цель упомянуть всех тех, чьи биографии были использованы, адаптированы, переосмыслены автором в романе, а это без сомнения несколько сотен имен писателей, наиболее заметных и уже забытых деятелей «второй культуры», то выяснится, что целые группы даже не упомянуты (например, круг К. Унксовой в Ленинграде или «Московское время» А. Сопровского, С. Гандлевского в Москве), а от многих в сухом остатке остался лишь забавный анекдот или брутальная черта характера. Зато несколько десятков писателей и поэтов присутствуют в «Момемурах» и своими бурными биографиями, и довольно пространными и пристрастными обзорами творчества. Понятно, что предпочтение автор отдавал тем, кого знал лично, дополняя этот пусть и немалый, но все равно ограниченный круг теми легендарными персонажами советского андеграунда, вокруг которых во второкультурной среде существовало облако мифов и анекдотов. Но если свести принцип отбора к некоторой, понятно лишь приблизительной формуле, то можно предположить, что предпочтение отдавалось ярким творческим личностями с экзотическими биографиями. Причем вторая часть — экзотичность, порой, монструозность характера — была определяющей. С другой стороны, чем более экзотической и драматической была судьба писателя, тем более решительно автор вмешивался в ее литературное отражение, прихотливо соединяя реальные события с вымыслом и искажающими, ироническими интерпретациями.

Это обстоятельство стало одной из наиболее сложных задач нижеследующего комментария, смысл которого и состоял в попытках восстановить, реконструировать, насколько это возможно, ту историческую реальность, которая была использована автором для создания ее романной версии, все более усложнявшейся и удалявшейся от первоисточника с каждой последующей редактурой. «Момемуры» – не просто роман в романе, это роман, в котором множество, буквально сотни когда очень скоротечных, чрезвычайно плотных, спрессованных в ироничную схему, но иногда пространных, со своими разветвленными сюжетными линиями локальных романов, — и каждый из них содержит свой сюжет взаимоотношений с литературной и исторической действительностью. Эти сюжеты естественно разнятся между собой в зависимости (в том числе) от сегодняшнего положения того или иного автора андеграунда, обрастая новыми мифами, если судьба писателя сложилась в постперестроечную эпоху более или менее удачно, или, напротив, теряя былую, в том числе мифотворческую продуктивность и актуальность, если творчество автора оказалось не востребовано новой эпохой. В любом случае общих и репрезентативных форм объяснения самого феномена советского андеграунда до сих пор не выработано, многие исследования, в том числе, неофициальной литературы, остаются локальными, сама «вторая культура» продолжает быть для общества зоной архаического и мифологизированного опыта. Что, конечно, не может не влиять на способы интерпретации романа и способы комментирования его²².