Момент

— В последнее время я неравнодушен к «Хефевайцен»…

— О вкусах не спорят. Для меня оно слишком баварское, чересчур gem"utlich [64] . Я — берлинская девчонка… пусть и приемная. Так что для меня только берлинский «Пилзнер».

— Ты хочешь сказать, что в Халле пиво не варят?

— Мой отец варил, дома. Он и в этом был талант. А научился он у своего отца, который до войны работал на пивоварне.

— А кем был твой отец?

— Он работал режиссером на региональной радиостанции DDR Rundfunk — национальной радиовещательной компании. Был очень образованным человеком, без чрезмерных амбиций, а потому упустил все возможности карьерного роста, которые сулили работу в Лейпциге, или Дрездене, или — это уж как суперприз — в Берлине. Разумеется, он был членом партии, поскольку даже в таком захолустье, как Халле, невозможно было получить работу столь высокого уровня, не доказав свою преданность партии. Но в душе он никогда не был коммунистом. Думаю, его руководители знали об этом. Потому и держали его в провинции, в то время как его интересы — классическая музыка, книги, театр — были совсем в других местах. Изредка ему удавалось вырваться послушать Staatskapelle [65] в Дрездене или Gewandhaus [66] в Лейпциге — два наших великих оркестра, — и тогда он возвращался в Халле слегка удрученный. Потому что чувствовал, что жизнь проходит мимо и…

64

Уютный, приятный (нем.).

65

Дрезденская государственная капелла (нем.).

66

Лейпцигский оркестр Гевандхауза (нем.).

Она вдруг покачала головой и нахмурилась.

— Злюсь на себя, — сказала она.

— Почему?

— Я тебя утомила разговорами о своей пресной жизни.

— Но я хочу знать о тебе как можно больше.

— Ты вовсе не должен мне потакать, Томас.

Она впервые назвала меня по имени.

— Я и не собирался этого делать, Петра. Мне интересно. Честное слово…

— Где же наше пиво? — перебила она меня.

— А твоя мать? — спросил я.

— Ты задаешь слишком много вопросов. Полагаю, это профессиональная привычка.

— Мне интересно.

— Ты это уже говорил.

— Потому что это правда. Так что про твою мать?

Она посмотрела на меня с любопытством, как будто пыталась убедить себя в том, что я расспрашиваю вовсе не из вежливости и не прикидываюсь, что мне действительно интересно. Перехватив ее взгляд — настороженный и в то же время исполненный надежды, — я задался вопросом: она тоже смущена и нервничает, как я сейчас?

— Ну, хорошо, только коротко, поскольку нам еще работать… Итак, моя мать. Родом из Берлина, она читала и писала на четырех языках и хотела, как я догадывалась, стать писателем, или редактором, или журналистом. Но потом…

Она сделала паузу, чтобы потушить окурок своей сигареты и крикнуть официанту:

— Eine Berliner Pils und eine Hefeweizen.

Затем она снова повернулась ко мне и сказала:

— Любовь.

— Прошу прощения?

— Моя мать. Она полюбила. Полюбила хорошего человека, но, как она часто говорила мне незадолго до своей смерти, эта любовь привела ее в Халле и обрекла на жизнь, которая была совсем не той, что она рисовала себе в мечтах.

— От чего она умерла?

— От чего чаще всего умирают после сорока — от рака. В ее случае это был рак яичников.

— Когда это было?

— Шесть лет назад.

— Примерно тогда же умерла и моя мать.

— Сколько ей было?

— Сорок два. Тоже рак. Вот из-за этого.

Теперь и я затушил свою сигарету.

— Мне очень жаль, — сказала она, тронув меня за руку.

Ее пальцы были теплыми, но, как только они коснулись моих, она тотчас убрала руку, словно побоялась переступить черту или, возможно, послать неверный сигнал. Как же мне хотелось сплестись с ней пальцами, притянуть ее к себе… и разрушить все в этот неправильно выбранный момент.

— Она не была самой счастливой из женщин, — сказал я.

— Звучит знакомо. А твой отец?

— Он сложный парень. Бизнесмен. Бывший солдат. Очень дисциплинированный. Привык подчиняться приказам. И в то же время человек, который, как мне кажется, всегда хотел прожить другую жизнь.

— Что он думает о своем сыне-писателе?

— Похоже, он не знает, что со мной делать. Но в глубине души, я чувствую, сознает, что я живу той жизнью, какую он хотел для себя.

— Да, но он не писал книги.

— Книги — это громко сказано. У меня всего одна. Пока.

— Но очень хорошая.

Я осторожно посмотрел на нее:

— Ты прочитала?

— Не делай такое удивленное лицо, — сказала она, снова потянувшись за сигаретой.

— Где ты ее раздобыла?

— У Павла был экземпляр. Попросила почитать.

— Представляю, как его это позабавило.

— Он слишком хладнокровный, чтобы выказывать какие-то чувства. Но сказал, что книга «неплохая». Из уст Павла это величайший комплимент.

— А из твоих уст?

— Неплохо, — хохотнула она и добавила: — Какое имеет значение, что я думаю? Ты — публикуемый автор. А я простой исполнитель.

— Я бы так не сказал.

— Теперь ты уж точно шутишь.

— Переводчиков вряд ли можно назвать лишь исполнителями. Вы ведь doppelg"angers [67] .

— Какой триумф — быть чьей-то тенью.

— Вы облекаете в утренние слова то, что написано ночью.

— Неплохая метафора. Но готова поспорить, что ее придумал переводчик.

67

Доппельгенгер (нем.) — в парапсихологии, научной фантастике: призрачный двойник.

Настала моя очередь рассмеяться.

Принесли пиво. Мы чокнулись.

— А сейчас, пока мы не увязли в разговорах о родителях и профессиях, — сказала она, — нам все-таки нужно заняться твоим очерком.

Она полезла в сумку и достала отпечатанную рукопись на немецком языке, с многочисленными заметками на полях, выполненными очень четким и мелким почерком.

— Вижу, у тебя много вопросов, — сказал я.

— В основном это вопросы по выбору слов — мои варианты против твоих. Мы потом поработаем над этим. Но прежде немного критики, если ты не возражаешь. И сразу скажу, что я обсуждала это с Павлом сегодня днем, перед нашей встречей, поскольку он режиссер, а я всего лишь переводчик. Но как Ossi… и учитывая, что ты пишешь про город, в котором я прожила десять лет…

— Продолжай. Мне интересно твое мнение.

— У тебя получилась интеллигентно аргументированная статья. Но позволь мне сделать важное критическое замечание, а потом мы перейдем к более прозаическим вопросам по семантике. Ты рисуешь Восточный Берлин как серый, безжизненный город, лишенный человеческого тепла и красок…

— Все верно.

— Но предсказуемо.

— Это то, что я видел, что «наблюдал», как ты говоришь.

— И это то, что каждый западный писатель наблюдает в Восточном Берлине, или Праге, или, бог его знает, в Бухаресте, из-за которого — стараниями полоумного Чаушеску — и ГДР выглядит как Швеция. Я вот о чем, Томас, тебе следовало бы переработать некоторые части эссе и, возможно, отступить от привычных клише о «жизни в монохроме», которыми наши слушатели в ГДР уже сыты по горло.

— Но мое эссе не претендует на экстравагантность, а выполняет только ту задачу, которую поставил передо мной Джером Велманн: исполнить роль «американца, на один день попавшего в Восточный Берлин». То, что мой рассказ сконцентрирован на идее снега как метафоры… ну, уж тут меня никак не обвинишь в банальности.

Я произнес это с некоторой горячностью, которая вновь удивила меня. Дело не в том, что я пытался защитить свою территорию и потому вступил в жаркий спор. Я интуитивно чувствовал, что этот разговор становится частью эмоциональной игры, в которую мы оба втянулись за пивом и сигаретами, стараясь подолгу не смотреть друг другу в глаза.