Момент
Шрифт:
Ехали мы, должно быть, около часа. Затем фургон остановился. Я услышала звук машин, подъехавших встретить нас. Фургон простоял еще около часа. Снаружи доносились голоса, но дул сильный ветер, и я не могла разобрать ни слова из того, что говорили. Потом вдруг грохнул засов, задняя дверь распахнулась, и фары стоявшего автомобиля осветили внутренность фургона. Мужчина в костюме взобрался в фургон и присел на корточки перед моей камерой. Он снял замок и произнес всего два слова: «Мы приехали», после чего вывел меня наружу.
Резкий порыв холодного ветра обжег мое лицо. Падал снег. Я догадалась, что мы находимся
Женщина тотчас обняла меня за плечи и сказала:
«Петра Дуссманн, я — Марта Йохум из Bundesnachrich-tendienst, западногерманской разведывательной службы. Добро пожаловать в Бундесрепублик».
«Я не понимаю», — пролепетала я.
«Давайте сядем в тепло», — сказала она.
Она проводила меня в большую машину, возле которой стоял полицейский. Распахивая передо мной дверцу, он тронул меня за плечо рукой в перчатке и сказал одно слово:
«Willkommen» [86] .
86
Добро пожаловать (нем.).
Я села на заднее сиденье этой огромной машины рядом с фрау Йохум. За рулем был еще один полицейский. Рядом с ним впереди сидел мужчина в дорогом пальто. Он обернулся. На вид ему было около тридцати, и он был очень хорош собой. Он улыбнулся мне.
«Это герр Ульман. Он сотрудник американской миссии в Западном Берлине».
«Очень рад видеть вас здесь, фрау Дуссманн, — произнес американец на хорошем немецком. — Вот уже много недель мы следим за вашим делом».
«Неужели?» — удивилась я.
«Я понимаю, все это кажется вам странным, — сказала фрау Йохум. — Но завтра вам все объяснят, после того как вы хорошенько выспитесь и как следует позавтракаете».
«Но почему я здесь? Я ведь никто».
«Не надо так думать о себе, — сказал Ульман. — Вы именно тот человек, которого мы хотели вызволить оттуда».
«Но я не диссидент, не политик. Я сроду не занималась никакой общественной деятельностью».
«Мы все это знаем, Петра», — сказала фрау Йохум.
«Как знаем и то, насколько безжалостно обошлись с вами и вашим сыном эти ублюдки, — сказал Ульман. — Прошу прощения за грубость, но, изучая ваше дело… как у вас отняли сына… у меня просто в голове не укладывается».
«У меня не только отняли сына, его поместили в другую семью. И мой муж-психопат сообщил в Штази, что мы — американские шпионы».
«Нам надо будет поговорить с вами о вашем муже», — сказал Ульман.
«Но это подождет до завтрашнего утра», — поспешила добавить фрау Йохум.
«Что-то случилось с Юргеном?» — спросила я.
«Нам очень многое предстоит обсудить, Петра, — сказала
фрау Йохум. — И поскольку сейчас три часа ночи…»«Если что-то случилось с Юргеном, я хочу знать об этом сейчас».
«Мы приготовили для вас очень уютное место, — сказала фрау Йохум. — Это прекрасная современная квартира, которая будет вашей на следующий месяц или больше, пока вы будете привыкать к…»
«Скажите мне, что с моим мужем, — потребовала я. — Я хочу знать сейчас, прошу вас».
Ульман и фрау Йохум нервно переглянулись. Потом Ульман мрачно кивнул, давая согласие. И вот тогда я узнала.
Фрау Йохум взяла меня за руку.
«Ваш муж повесился в камере несколько дней назад», — тихо произнесла она.
Не могу сказать, чтобы эта новость оглушила меня. Наоборот, она была исполнена трагического смысла. Юрген был, в лучшем случае, слабым человеком, и вряд ли он смог пережить ужасы изоляции в тюрьме Штази. Но хотя меня и не накрыло вселенской печалью, я все равно испытывала глубокое отчаяние — потому что знала, что теперь, когда отца нет в живых, а мать выдворена из страны, Йоханнес остался на попечении государства, и его могла усыновить любая семья.
«Это из-за смерти Юргена меня выгнали из ГДР?» — спросила я.
«Юрген никогда на нас не работал, — сказал Ульман, — хотя он действительно встречался с некоторыми нашими людьми в Восточном Берлине. Откровенно говоря, мы не считали его психологически устойчивым и надежным, чтобы использовать в целях разведки. Но нам известно о ложных обвинениях, которые он выдвинул против вас…»
«Откуда вам это известно?»
«У нас есть свои источники информации в структурах Штази. По сути, в Штази знали, что вы не имеете к нам никакого отношения. Но они использовали вас в качестве инструмента давления на Юргена. Точно так же, как использовали вашего сына как средство давления на вас».
В какой-то момент меня осенила безумная догадка: а не могло быть так, что полковник Штенхаммер и есть их «крот» в Штази? Могло быть так, что он допрашивал и меня, и Юргена, а потом тайно докладывал об этом Ульману? Хоть я никогда не любила Юргена, а он меня, его смерть… то, что он выбрал эту страшную смерть как выход из того кошмара, в который вовлек всех нас… о господи, я была так зла на Юргена за то, что он разрушил нашу жизнь, и в то же время мне было ужасно грустно от того, что его больше нет. Этот безумно талантливый, блистательный, сложный, саморазрушительный, сумасшедший и такой несчастный человек… к тому же оказавшийся отцом моего сына. Сына, которого меня лишили. Сына, который теперь станет ребенком других родителей. И ему будут говорить, что это его настоящие мама и папа, а о моем существовании он никогда не узнает. Мой сын… я потеряла его навсегда.
Я опустила голову, чувствуя, что глаза наполняются слезами. Фрау Йохум крепче сжала мою руку:
«Я понимаю, насколько вам тяжело. Поэтому и хотела подождать до утра…»
«Вы помогли мне выбраться, — сказала я. — Теперь вы должны помочь выбраться моему сыну».
И снова беспокойный взгляд, которым обменялись Ульман и фрау Йохум.
«Мы все это обсудим завтра, Петра», — еще раз сказала мне фрау Йохум.
«Другими словами, это безнадежно», — сникла я.
«Мы изучим все возможности, — подбодрил Ульман. — Это я вам гарантирую».