Момент

И мы заказали бутылку шампанского. Когда официант принес заказ и я похвастался, что с этой минуты мы помолвлены, он одобрительно кивнул и произнес односложное поздравление:

— Chapeau.

Мы с Петрой обменялись тостами и выпили всю бутылку. Где-то между вторым и третьим бокалами я сказал, что нам стоит подумать о поездке в Штаты в ближайшее время.

— А я понравлюсь твоему отцу? — спросила она.

— Даже не сомневаюсь… хотя, когда я объявлю ему о нашей помолвке, он наверняка для начала отвесит что-нибудь в духе: «Отказываешься от свободы в столь юном возрасте».

— Может, он и прав?

— Еще чего. Я сказал это только для того, чтобы предупредить: мой отец — довольно ворчливый старикан. Но, как только он познакомится с тобой, сразу начнет мне завидовать.

— Когда я говорила, что хочу завтра же переехать в Париж или Нью-Йорк, это была не шутка, я действительно этого хочу. И хотя я знаю, что «завтра» на самом деле может наступить только через несколько месяцев… прошу тебя, Томас, увези меня из Берлина.

— С удовольствием, — сказал я.

Весь вечер, который мы продолжили за ужином в брас-сери на улице Эколь, мы всерьез строили планы на совместное будущее. Петра уже знала, что у меня есть квартира-студия на Манхэттене, и я сказал, что если мы вернемся в Нью-Йорк, то сможем поселиться там на пару месяцев, пока не подыщем что-нибудь более солидное.

— Долларов за семьсот в месяц мы могли бы снять двухкомнатную квартиру около Колумбийского университета.

— А мы потянем?

— Подумаешь — напишу лишнюю рецензию или статью для журнала.

— А вдруг я не найду работу?

— Даже не сомневайся — будешь преподавать или работать переводчиком. Уверен, ты сможешь устроиться учителем немецкого в какую-нибудь частную школу, даже найти что-нибудь в Колумбийском университете.

— Ноу меня нет специального диплома.

— Зато ты много лет проработала профессиональным переводчиком.

— Это не значит, что я могу преподавать язык.

— Почему нет?

— Ты действительно безнадежный оптимист.

— Я оптимист во всем, что касается нас.

— Я не хочу садиться тебе на шею.

— Хорошо, а представь себе такую ситуацию: лет через пять, когда у тебя будет достойная работа в каком-нибудь колледже или в ООН, а я так и не смогу опубликовать свою книгу…

— Этого никогда не случится.

— Это случается сплошь и рядом в дивном писательском мире. Две-три книги с плохими продажами и пресными рецензиями — и все, тебя больше никто не хочет знать.

— Но это не про тебя.

— Почему ты так уверена?

— Потому что я читала твою книгу и очерки, которые переводила…

— Ты действительно безнадежная оптимистка.

— Не передразнивай.

— Я тебя убедил?

— Знаешь, это, наверное, отголоски идеологической обработки. Нас учили с оптимизмом смотреть в коммунистическое будущее. А вот что касается личного…

— Ты слишком строга к себе, но это пройдет.

— Только после того, как выберусь из Берлина. Оставаться там — это значит быть рядом с Йоханнесом. Теперь я понимаю, что все это бесполезно. Я потеряла его навсегда.

— Думаю, это очень смелое признание, — сказал я, хотя и понимал, насколько оно мучительно для нее.

— Никакой надежды не осталось.

Мы оба замолчали.

— Париж… — наконец произнесла она. — Когда-то он казался мне далеким, как темная сторона Луны. А сейчас…

Спустя три дня — когда мы садились в автобус до Орли, откуда вылетали обратно в Берлин, — Петра так крепко вцепилась в мою руку, будто ей отчаянно требовалась опора.

— Ты в порядке? — спросил я.

— Яне хочу возвращаться.

— Но это всего лишь на пару недель.

— Я знаю, знаю. Просто…

— Мы можем ускорить наш отъезд в Штаты, если сразу по возвращении я запишусь на прием в американское консульство и выясню, какие нужны документы, чтобы тебе выдали грин-карту.

— Как ты думаешь, много времени это займет?

— Понятия не имею, у меня ведь не было вереницы иностранных невест.

— Давай попросим, чтобы они сделали ее как можно скорее.

— Пока ты не передумала?

— Я никогда не передумаю.

— Я тоже. Так что и волноваться не о чем.

— Надеюсь, ты прав.

Вернувшись в тот день в Берлин, мы застали Аластера в мастерской. Он сидел в одиночестве перед тремя полотнами, над которыми работал в последние недели. Глубиной цвета, нервом геометрических форм и скрытой в нихтайной этот триптих позволял зрителю насладиться контрастом лазурных полутонов и чистотой синевы. Картины определенно удались.

— Неужели закончил? — спросил я.

— Да, и сам чуть не кончился, — сказал Аластер.

— Фантастика.

— Это твое субъективное мнение. Но возможно, я пребываю в привычной послеродовой депрессии.

— Они потрясающие, Аластер.

— А эти лондонские стервятники от искусства окрестят их как «Ив Кляйн лайт»… хотя нет ничего проще этого чертова Ива с его чертовым синим. Прошу прощения, Петра, я всегда такой на финише.

— Томас прав. Они замечательные.

— Ну, учитывая, что они были написаны в агонии расставания…

— Люди сами увидят, какие они удивительные, и оценят их по достоинству, — сказала она.

— К сожалению, не люди диктуют вкус.

— Мы обручились в Париже, — вдруг выпалил я.

Аластер явно опешил от этой новости.

— Ну-ка, еще раз, — попросил он.

— Мы решили пожениться.

— Ты уже два раза объявил об этом. Но странно, почему молчит мадемуазель.

— Это потому, что мадемуазель не такая болтушка, как месье, — улыбнулась она.

— «Болтун» — это синоним «американца», — добавил Аластер.

— Но поскольку я люблю этого американца… — сказала Петра.