Монастырские утехи

Так, гигантским апофеозом двигалась триумфальная сказочная процессия рыб, и посреди нее

— фантастическая белуга, окружённая водной бездной; она несла во чреве своего потомка —

человека, рыбака Амина — к немеркнущей космической легенде его вечного исхода.

ЧАБАНИЛА

Он был тяжело болен. Его бросили на солому под навесом, и там он лежал весь в жару,

неподвижно, словно мёртвый. И только когда человек, который изредка навещал его, вылил

ему на голову горшок холодной воды, грудь его чуть приподняло дыхание, да по коже прошла

дрожь озноба. После нескольких дней беспамятства он очнулся, открыл глаза и попытался

встать. Но тело не слушалось: лишь пошевелилась нога, оскалились зубы да отрыгнулась

зеленоватая пена. Ему же показалось, что он встал, а потом, обессилев, лёг на место и

погрузился во мрак — больше он ничего не помнил. Однако спал он с тех пор спокойнее, без

судорог — путь к выздоровлению был открыт.

Потом он совсем проснулся, напряг сведённый затылок, и послушная шея подняла его голову с

земли, и глаза огляделись вокруг. А позднее, когда ноги перестали подгибаться, они подняли

вверх всё его тело.

Человек, следивший за ним, на радостях поставил перед ним миску молока и положил кусок

мамалыги. Он понюхал: запах оживил его ноздри, запах звал, как зыбкие воспоминания,

донесшиеся из чёрного далека... Он лакал молоко с остановками, запинаясь и захлебываясь.

Потом склонился над мамалыгой, но есть не стал, только вильнул хвостом, повернулся и снова

упал на солому... Так и в другие дни он ел из рук человека и глубоко засыпал, пока однажды не

проснулся совсем здоровый, здоровый, как прежде... большой, сильный и мохнатый белый пёс,

овчарка, спустившаяся с летнего пастбища, прямо с гор.

Тогда человек отдал ему приказание, назвав по имени, которое услышал от пастухов, когда его,

полумёртвого, привезли в мешке на осле и оставили здесь.

— Самсон, пойди сюда!

Но пёс не признал его за хозяина, голос этого человека не шёл прямо к сердцу, не трогал. Он

слегка пошевелил кончиком хвоста и глазами чуть-чуть печально улыбнулся. Так с самого

начала между человеком и животным пробежал холодок внутреннего отчуждения, не

замедливший сказаться — собака встала и пошла к воротам. Человек кинулся за ней, догнал; он

застенчиво гладил её по голове, за ухом, незаметно надел на неё ошейник с цепью, привел,

ласково уговаривая, назад и привязал к столбу у навеса, под которым она лежала. Потом

принёс ей вкусную еду; собака к ней не притронулась.

— Отпусти её, раз она хочет, пускай идёт за стадом,— уговаривала человека жена.— Собаки

умеют идти по следу, и, может, она отыщет своего хозяина.

— Но ведь сам старший чабан мне её доверил и просил за ней приглядеть, а если выживет —

держать до весны, когда они снова будут подниматься на Фоишаг. Он мне даже задаток дал —

кадку брынзы, и я пообещал. А потом она нам дом сторожит, ведь у нас нет даже шавки лаять

на прохожих.

Но Самсон не знал ни об уговоре старшего чабана, ни о страшной болезни, сразившей его,

когда стадо спускалось в Медвежью долину, ни о том, как лежал он в мешке, который многие

вёрсты нёс осёл, ни о том, как, отказавшись нести его дальше, чабаны по дороге к болоту

отдали его в первый попавшийся дом, прося приютить, пока не решится: подохнет он или

выздоровеет.

— Это чумка,— сказал новый хозяин, когда его брал.— Смотрите, как горит у него нос и гноятся

глаза. Он не кашляет?

— Как же, и кашляет тоже,— с грустью сказал старший чабан.— Этот пёс дорог мне, как сын,—

продолжал он.— Ведь какой работящий да умный — просто чудо! Сгоняет овец, стережёт их

получше нас. Ленивым просто никогда не бывает... С тех пор что он у нас, ни один волк у

загона не показался. Прямо сердце разрывается, что его бросаю, ведь сам его вырастил, совсем

был он махонький. Значит, будем считать, не бросаю я его,— повернулся он к хозяину,

продолжая говорить со словоохотливостью человека, которому в горах приходится больше

молчать, человека, привыкшего лишь к односложному: «Эй, овечка, родная!.. Ну, овечка!»

— И вот я тебе оставляю его,— снова начал чабан.— В дороге нас застали дожди, и он до нитки

промок. Как бы не было у него прострела.

Хозяин, одурев от этакой словоохотливости, кивнул головой — мол, так оно и есть — и поднял

глаза к небу, с которого вот уж неделю кряду сыпался мелкий частый дождь, гонимый

холодным, как бывает в горах, ветром.

— Значит, оставляю я его тебе,— снова взялся за своё говорливый чабан,— как я вижу,

хозяин ты зажиточный... а за уход и кормёжку — вот, держи эту кадку. На обратном пути, если

он будет жив, дам тебе и другую плату, потому что, значит, продадим брынзу. И знай,—

добавил он, оборачиваясь,— что имя его Самсон, ибо он храбрый, как его библейский тёзка.

И он ушёл — и вместе с ним стадо, пастухи и весь скарб словно растворились в дождевой мгле.

Но, как было уже сказано, о договоре этом между старшим чабаном и хозяином Самсон не

знал, да и знать не хотел. Он тосковал по чабанам и по стаду. Здесь цепь пускала только на

сажень, куры из-под носа выклёвывали мамалыгу, а нахальные поросята без конца хрюкали и

задирались, так что от них надо было обороняться и кусать их за уши, как непослушных овец.

И вот у него лопнуло терпение. Однажды ночью он рванулся что было силы, выдернул