Монастырские утехи

так, как он говорил, а она не верила; это ведь просто полоумный. Уж если ей не

суждено победить его, то, чтобы не остаться в дураках, надо заставить слуг его

побить... И она принялась вопить, будя весь дом. Хорошо, что ключ был в двери.

Евтихий повернул его, вышел, пятясь, и потерялся в темноте улицы, сопровождаемый

гиканьем работников, оставив в залог клобук и молоточек.

Он сохранил, однако, воспоминание об этом случае, как об испытании, посланном ему

свыше, впрочем, слегка согретом тёплым ветерком удовольствия,

На следующий день блаженный снова смиренно предстал перед хозяйкой харчевни,

ясный и невинный, как младенец.

— Чего тебе ещё надо? — накинулась на него женщина.

— Я пришел, чтобы ты не гневалась и простила, если я огорчил тебя,— молвил он.

— Не хочешь ли испытать всё с самого начала?!— крикнула она, пронзая его взглядом..

— По велению господа бога, когда будет возможно и как будет возможно. Теперь я

только прошу прощения, ибо отбываю в монастырь и послезавтра причащаюсь. Однако

я не могу причаститься святых тайн, коли не помирюсь с теми, кого каким-нибудь

образом огорчил. Сам господь бог нам это запрещает...

Валенца слушала его оторопело.

— Так что смилуйся, сестрица, и даруй мне прощение, дабы я мог причаститься.

Женщина всё ещё не понимала.

— Иначе,— продолжал блаженный,— мы оба впадаем в самый большой грех,

препятствуя святому причастию...

Удивлённая нежданным возвращением и смирением монаха, его страхом перед

прегрешением, в который она начала верить, женщина смягчилась в своей задетой

гордости и, сказав слова прощения, улыбнулась.

Евтихий благословил её и собрался уходить.

— Погоди, я принесу тебе клобук,— окликнула она монаха.— Молоточек пока

оставлю, может, он пригодится тебе, когда ты придёшь ещё раз.

Но взгляд её был как скрежет зубовный — взгляд глаз, наводящих порчу.

Однако монах не встревожился и ушёл успокоенный.

— Всё равно ты заплатишь мне когда-нибудь! — прошептала ему вслед Валенца, снова

став самой собою.

Таков был блаженный Евтихий, правда, лишь отчасти; монахи не

знали других его ипостасей. Они слушали его с притворной доброжелательностью и

оставляли наедине с его страстями. Никто из великих иерархов Иерусалима и Святой

горы, где он жил доселе и где приобрёл известность, не потрудился разобраться в

этом смешении святости с неутомимой погоней за страстями, в его ангельской

чистоте, в беспрестанной дружбе — вражде с демонами, в его великом

самоуничижении и в тщеславии вечной борьбы с искушениями; в

бесконечной любви к братьям, соединённой с язвительным бичеванием и

насмешками; в его душевной глубине и в удивительной детскости, а также во

многих других вызывавших недоумение нитях из того таинственного клубка, где все

это сплеталось со злосчастным человеческим ничтожеством, также присущим

блаженному отцу Евтихию. В нем ещё не разлучились как следует день и ночь,

новые времена и средние века. Тело его, лишённое радостей, печальная оболочка,

бренная плоть, бедная и суровая, как грубая домотканая шерсть, было подкладкой его

духа — великолепного пурпура того необузданного воображения, какое бывает только

у великих поэтов.

II

Евтихий с малолетства очутился в келье при митрополичьих покоях в Бухаресте, куда

был приведён своим дядюшкой, старшим еклесиархом митрополичьего собора.

Воспитанный в строгости, по всем монашеским правилам, он постригся ещё до того,

как переступил порог молодости, и принял имя Евтихий. Тогда же он усвоил всю

богословскую премудрость, какой располагали у нас в те времена, и, сверх того,

выучил греческий язык у псаломщика, бежавшего из Царьграда, который прожужжал

ему уши всякими сказками о святой стране и Иерусалиме.

Когда еклесиарх решил в третий раз совершить паломничество ко гробу господню,

Евтихию было нетрудно убедить дядюшку взять его с собой. Но едва они добрались,

нагруженные дарами, до места, как старик умер. Маленький монах-сирота получил

приют в греческом монастыре, где и гостил, ожидая случая, чтобы вернуться на

родину. Однако в конце концов он так привязался к тамошним местам и людям, что

уже и не помышлял о возвращении.

Потом из-за одного убийства, о котором Евтихий иногда рассказывал, он бежал в

Мизир, который зовется также Египтом, где, воодушевлённый деяниями великого

подвижника Антония, на семь лет избрал себе местом покаяния скит Фивский; там и

жил он отшельником на могилах древних египтян. С воображением, зажжённым

солнцем пустыни, он одно за одним испытал все искушения святого, чьей жизни и

борениям с призраками грехов стремился в точности следовать. День за днем, ночь за

ночью он жил лишь среди осаждавших его видений, то прекрасных, то уродливых, от

царицы Савской или Авестийской до дьяволиц с головою свиньи. И уже не мыслил он

без них своего существования.

После покаяния он отправился дальше и бесстрашно поднял из камышей Нила

библейского левиафана, крокодила. Он останавливался среди руин, служивших ему

убежищем, где испуганные аспиды скользили по его ногам. Он прошёл страну Нубию и

святой город Аксум. Путешествовал к монастырю без ворот, тому, что стоит на

вершине Синая, куда можно проникнуть, лишь перебравшись через стену в корзине,

которую тянут на верёвках. Прошёл Сирию, Ливан с его кедрами Соломона,

присутствовал на службе в церкви маронитов, задержался у древних коптов... Из всего