Моногамия

— Я надеялся, он будет крепче. Для меня самого странно, что он так плохо перенёс операцию. Но, тем не менее, такое состояние нормально для большинства таких пациентов. Лечитесь и завтра приезжайте на перевязку. Сделаем контрольный забор крови, — он положил трубку.

Я нервничала, Алекс пытался шутить по поводу моего английского, но у него плохо получалось, потом он вяло попросил меня уехать, потому что уже поздно, и он хочет спать, но мне было в тот момент наплевать на его желания. Мой умственный потенциал, весь мой багаж знаний был задействован на полную мощность и напряжённо работал: что-то с ним не так, и мне срочно необходимо было выяснить, что именно. Но я не врач, к величайшему сожалению.

Прошло около трёх часов, Алекс спал всё это время, дышать ему было тяжело. Это дыхание тревожило меня больше всего, я нервничала, и вдруг, мне пришло в голову, лечь рядом с ним. Обняв его, сразу же почувствовала, что он горячее, чем должен быть. Стала будить — мне нужен был термометр, чтобы измерить ему температуру. Алекс с трудом, очень большим трудом пытался сообразить, чего я хочу от него: я поняла, что его сознание отключается. Кинулась сама шарить по всем бесчисленным шкафам, полным всякой всячины, но в этом доме не было таких простых и самых важных вещей! Вернулась к нему и прижалась: Алекс стал ещё горячее, мне уже не нужен был термометр, я мать, и я знаю, что у него около 39-ти или выше по шкале Цельсия. Я смотрю американское кино, и потому мне известно, как вызвать помощь. Слышу свой голос будто со стороны, звоню, называю адрес, перечисляю симптомы, говорю им, что Алекс задыхается. Кладу трубку и слышу кашель, всё сильнее и сильнее. У моего сына астма и этот кашель мне знаком до боли. Но в этом шикарном доме нет лекарств, таких, какие есть у меня дома. Если б я только была дома! Тащу Алекса на террасу, он пытается сопротивляться, я объясняю, что ему будет там легче дышать до приезда машины emergency. Он ругает меня за то, что вызвала врачей, наотрез отказывается куда-либо ехать и снова приступообразно кашляет. Успокаиваю его, глажу по голове, ведь я знаю: скоро будет удушье, это вопрос времени. Сейчас всё дело во времени. Главное чтобы нам хватило его до приезда врачей.

И они приехали. Приехали вовремя: к тому моменту Алекс уже был почти без сознания. Я не врач, но знаю, что у него пневмония и отёк лёгких. Знаю, потому что я мать. Не все врачи уроды, есть те, кто спасает, но есть и те, кто гробит самых дорогих и близких нам людей из-за своей некомпетентности, невнимательности, безответственности. Я никогда не доверяю докторам полностью, все назначения детям всегда перепроверяю и консультируюсь у нескольких специалистов.

В машине emergency у Алекса случается приступ удушья, врачи профессионалы, они пытаются спасти его, я знаю, что сейчас его жизнь в их руках, я верю им, хочу верить. Я смотрю на их работу и молюсь, молюсь, молюсь.

Глава 17

Алекс в искусственной коме. Он лежит в кислородной маске, весь в медицинских трубках, он далеко, но его сердце всё ещё бьётся. Из его лёгких аппарат откачал больше литра жидкости, его руки исколоты.

Айболит, с которым я беседовала по телефону, сообщил мне хладнокровно, что из комы Алекса выведут сразу же, как только его лёгкие очистятся и смогут работать. Если это произойдет, конечно. Шансы малы, но есть, добавляет он участливо. Идиот, он не знает, с кем связался: я устраиваю скандал в больнице, мне не впервой. Главврач приезжает ночью, чтобы утихомирить меня, но я чётко даю ему понять, что речь идёт о грубейшей врачебной ошибке: они отправили домой ракового больного с тяжелейшей пневмонией, которую умудрились не заметить у него. Они убеждают меня, что действовали в строгом соответствии с протоколами. Конечно! Всё дело в их системе: по протоколу они проверяли всё, что было связано с операцией, но никто и не подумал элементарно прослушать его. Субфебрилитет был, да, но это нормально, ведь он послеоперационный больной. Я с трудом осознаю весь полнейший идиотизм системы протоколов лучшей в мире медицины, но, самое главное, врач проигнорировал мой звонок и ту информацию, что я дала ему, а ведь это его работа менять диагноз и назначения, если ситуация меняется. Понимаю, меня с моими знаниями могло и не быть рядом, и Алекс был бы уже мёртв. В их глазах страх — речь идёт не о судебной тяжбе, я сделаю всё, чтобы это дело решилось тюремным сроком.

Приезжает ещё врач. Этот — профессионал, он даёт дополнительные инструкции медперсоналу. Спрашивает, кем я прихожусь больному, отвечаю: единственный близкий человек. Устраивает? Но мне прощают моё хамство — при известных обстоятельствах, я имею на него моральное право.

Меня не пускают в реанимационный зал, но я знаю, что их система допускает присутствие родственников. Напоминаю новому врачу, что если бы не я, Алекс был бы уже в морге, и какая к чёрту разница, если он умирает, как чётко больница соблюдает правила. Он сдаётся.

Три дня. Три дня Алекс в коме. Три дня я живу на стуле у его кровати, я считаю его вдохи и выдохи, я слушаю ритм биения его сердца. В этом моя жизнь сейчас. В этом мой мир. Господи, как же я люблю его… Как мне нестерпимо больно, как мне невыносимо плохо…

Сейчас около пяти утра, только начинает рассветать, начинается новый день.

{Rihanna Stay}

Я слышу свой голос, он поёт тихо, поёт ту самую песню, которую мы пели дуэтом семь лет назад. И только теперь, только сейчас мне открывается её смысл:

{С самого начала это была лихорадка

Холодный пот выступил на моём разгорячённом лице

Я вскинула руки и сказала: покажи мне что-нибудь!

Ты ответил: если осмелишься, подойди ко мне ближе…}

В этой песне целиком наша история, наша жизнь. Каждая её строчка, каждое слово о нас.

{Не всё так уж гладко в твоей жизни.

Не то, чтобы ты это выбрала — тебе это дано.}

Я вдруг понимаю, что это особенная песня, он выбрал её задолго до всех этих событий, он знал, чувствовал, что всё так и будет:

{Причина, по которой я держусь:

Мне нужно, чтобы эта пустота ушла.

Забавно, ты — тот, кто сломлен,

Но именно меня нужно спасать.

Ведь, если никогда не видеть света,

Сложно понять, кто из нас тонет.}

Теперь только до меня дошёл смысл этих слов, он повис кристально чистой слезой прямо передо мной. Сломлен и болен он, но спасать нужно меня, спасать от той постановки, которую ставят в моём театре жизни, того спектакля, который разыгрывает для меня подобие самого главного- любви. Ведь любовь это то и только то, что, в конечном счёте, наполняет смыслом нашу жизнь, делает наш приход в неё цельным явлением. Это любовь к родителям, к детям, к близким, к мужчине… чужому и такому родному… Мне кажется в этот момент, что в наших венах течёт кровь с одним вкусом, что наши клетки и наши ДНК одного происхождения, что мы части одной души, по ошибке разорванной и поселившейся в разных телах. Мне кажется, будто часть меня борется со смертью в этой больничной кровати, и я приказываю этой части меня одержать победу.

Я пою, я вкладываю всю силу, что у меня есть в эти слова, и мой, теперь уже громкий, голос мощной волной разливается по комнате:

{I want you to staaaaaay…

Я хочу, чтобы ты остался…}

Я спела её всю, медленно до конца, я вложила в неё свою душу, всю свою силу, свою мольбу. Эта песня — моя молитва. Мой голос никогда ещё не был таким красивым и сильным, несмотря на слёзы, умывавшие моё лицо. Он лился волшебным потоком, очаровывая меня саму. Я вдруг увидела за стеклом людей, врачей и пациентов, которые встали со своих постелей раньше обычного в это утро. Некоторые из них плакали, другие тихо аплодировали — моя песня тронула их. Мне стало ощутимо легче, ведь они пришли поддержать меня, эти совершенно чужие мне американцы, мне нужно это было сейчас, у меня совсем не было сил, я все их растратила на страхи и мольбы…

Алекс очнулся через 40 минут. Сам. Он пришёл в себя, и смотрел мне в глаза так осознанно, как никогда. У меня поползли мурашки по телу — пугало своей прозрачностью внезапное осознание того, что произошло в этой реанимационной палате… Алекс не вышел из комы, он вернулся из другого пространства, я видела по его глазам, что он был там. Ему известно больше чем мне, он желал этой смерти, не противился ей, а я тащила его, вцепилась мёртвой хваткой, не отпускала и тащила. Моя слабость не помешала мне быть самым сильным существом на планете в эти часы. Я не отдала его, и теперь он был здесь, он дышал сам, он жил. Его глаза смотрели в мои, и за них я продала бы и душу дьяволу, если б потребовалось.

— Я же тебе говорил, они угробят меня, — он пытался шутить и улыбнуться мне, но его едва было слышно.

— Тебе нельзя говорить. Береги силы, — меня душили слёзы, и я пыталась изо всех сил остановить и скрыть их.

Как? Как случилось, что мы нашли друг друга? Как я могла так ошибиться, как я могла не понять, что на самом деле он значит для меня, а я для него? Как долго и как жестоко я отталкивала его, он падал, поднимался и пытался снова и снова, а я всё толкала и толкала, пока не оттолкнула окончательно, навсегда. Навсегда ли…?