Море Дирака

Линда вдребезги разбила синее солнечное колдовство турайдской башни. Старик вырвал меня из забытья, рожденного грезами о полном, недоступном людям взаимопонимании. Мама будила меня в детстве в школу. Я так не хотел уходить из тепла в черное морозное утро! Школа была далеко от хутора. Вокруг темнота и молчание. Крохотные замерзшие звездочки так высоки, а белая заснеженная дорога еле видна. Почему все, кто так или иначе был близок мне, будили меня? Люди любят сказки, почему же они всегда преследуют мечтателей?..

Где-то внизу гулко отдавался смех Криша и Линды. Я медленно спускался с башни.

На третий день войны мы с Кришем решили эвакуировать машину. Сначала старик и слушать не хотел. Кричал, ругался, прогонял нас. Он так разволновался, что отпустившая его на время страшная головная боль возобновилась и он, как подрубленный, рухнул в кресло.

Сдавил виски кулаками и закачался из стороны в сторону. Потом застонал сквозь судорожно сжатые губы. Обычно во время приступов он пил водку. Это притупляло боль, давало временное успокоение. Иногда ему удавалось даже уснуть.

В тот день он потребовал, чтобы ему ввели морфий.

— Вам очень плохо, учитель? — тихо спросил Криш и положил на рояль портфель, в который собирал какие-то бумаги.

— Будьте вы прокляты! — простонал старик, не переставая раскачиваться. Лицо его было страдальчески искривлено, закрытые глаза тонули в углубленных болью морщинах. — О, за что мне такое наказание?!

— Будьте любезны, Виллис, — тихо сказал Криш. — Сходите на желтую дачу, что возле Лидо. Знаете, такую, с фламинго на фонтане? Там живет врач. Попросите его сюда. Скажите, что срочно нужно сделать укол. Он знает.

Мы прокрутились вокруг старика до поздней ночи. А на другой день было уже поздно эвакуироваться по железной дороге. Говорили, что немцы выбросили парашютный десант и взорвали полотно.

Два дня мы потратили на поиски грузовика. Но всем было не до нас, немцы рвались вперед. Они уже взяли Минск. Все же нам удалось достать полуторку. Мы с Вортманом поехали к старику. Криш остался в городе.

Полуторка еле двигалась в потоке беженцев. Мы с Вортманом сидели в кузове. Над нами висело безоблачное небо.

Потом налетели «фокке-вульфы». На бреющем полете проносились они над дорогой и поливали ее свинцом. Пулеметные очереди вспыхивали фонтанчиками пыли. Люди сразу же схлынули с дороги. Минутное замешательство… Давка… Многие попрыгали в кюветы, некоторые, роняя узелки и подхватив на руки ребятишек, бросились к недалекому леску.

Мы с Вортманом выскочили из кузова и укрылись под составленным вигвамом штакетником. Не бог весть какое, конечно, укрытие, но с воздуха нас было незаметно. Зато нашему шоферу не повезло. Не успел он раскрыть дверцу, как ветровое стекло оказалось прошитым белыми точками. Он медленно сполз на дорогу.

Гул моторов стих, и Вортман вылез посмотреть, в чем дело. Я хотел было последовать за ним, но он сказал, чтоб я не высовывался — самолеты заходят для новой атаки. Только я собрался спросить, почему он не возвращается в укрытие, как деревянные щиты внезапно зашатались и обрушились на меня.

Я много раз говорил с ней о Линде, рассказывал о том, что волновало и мучило меня. Я перестал писать рассказы. Мысленно выбалтывал их и терял к ним всякий интерес. Нельзя возвращаться «на круги своя». Нельзя дважды пережить одно и то же…

В тот день, когда в Ригу вошли советские танки, мы все побежали к Центральной тюрьме. Линда спешила встретить друга детства. Он сидел там уже три года. Криш тоже ждал, когда из ворот выйдут какие-то его друзья. У него всюду были друзья: в сейме, на ипподроме, в яхт-клубе, в полиции и среди политзаключенных тоже.

Только я никого не ждал. Просто я пошел с ними. И волновался, видя, как они волнуются.

Потом, ночью, наедине с машиной, мне стало казаться, что я ждал кого-то среди взволнованной толпы, над которой трепетали красные лоскутки и ревели гудки заводов. Как жадно глядел я в слепую броню огромных ворот, в маленькую одиноко черневшую сбоку калитку. Вот-вот из нее покажется кто-то дорогой и долгожданный. Я не знаю его, никогда с ним не встречался. Но стоит мне только увидеть его, и я пойму, что нет для меня на земле никого дороже. И окажется, что мы знали друг друга всегда.

Мне долго не удавалось сосредоточиться на одном. Мысль расплывалась, как масляное пятно на бумаге, блуждала в глухих переулках, перескакивала на встречные грохочущие поезда. Припомнился праздник Лиго. И Линда в белом платье. Я тогда не сказал ей ничего. Зато теперь мне не нужно было молчать.

— Золотые косы твой, льняные косы твои, пшеничные косы твои — корона твоя, Линда. Ты — Лайма, сама Латвия, спешащая на Праздник песни, усыпанная лепестками жасмина. Ты рассыпаешь янтари в молочные воды. Точно свежее белье, синишь ты озера и небо. А когда наступает ночь, ты высоко подымаешь свои звезды. Не тебя ли я жду у этих стальных бессердечных ворот, у этих кирпичных стен, закопченных паровозной сажей? А может быть, это ты ждешь меня, Линда?

И я вообразил себя одиноким, гонимым, преследуемым по пятам.

Я ночевал на конспиративных квартирах, бродил по болотам, забрызганный грязью и тиной, меня преследовал собачий лай, я грудью падал на колючую проволоку, мне выворачивали руки, разбивали лицо, и я, шатаясь, шел в тесную камеру, прижимая к изуродованным губам носовой платок. Как я смертельно продрог и устал от погони, зимней вьюги, осенних дождей и бурного моря, холодно и глубинно светящегося за бортом моторки! Пахнет рыбой и бензином. А впереди туман, туман… Там прячутся мокрые черные скалы. И мокрой стала свалявшаяся собачья шерсть, к которой прилипли прелые листья. Пена ожидания срывается с оскаленных нетерпеливых клыков. Меня поймают и будут долго бить. Может быть, забьют насмерть пьяные кулацкие сынки и зароют в песчаных дюнах, поросших жесткой, измученной ветром осокой.

Но я все равно подымусь из песчаной могилы, выйду из ржавого болота, вылезу из душистого стога сена. Мне же нужно сегодня пройти сквозь крохотную калитку огромных стальных ворот.

Площадь запружена народом. В синем небе летают голуби и кумачовые флажки. Это меня ждут на площади. Я должен быть сегодня там. Я тихо миную расступающуюся толпу и подойду к девушке в белом-белом платье с уложенными вокруг высокого чистого лба косами, тугими, как снопы.

Я больше не чувствовал усталости. Она понимала меня. Она никогда не станет преследовать гонимого собаками и людьми в тяжелых сапогах. И ровно гудело ее электрическое сердце.

Потом мы танцевали с Линдой бостон. Это было однажды в маленьком клубе рыбаков в Саулкрасти. Криш остался на яхте, а мы пошли потанцевать под патефон. Она вела меня, а я неуклюже передвигал ногами, расплавляясь от смущения и неловкости. Мы выпили по бокалу ромового коктейля и решили немного побродить по лесу, лежащему по обе стороны шоссе. Уже поспела черника, и брусника наливалась гранатовым огнем среди жестких лакированных листочков. На сосновых стволах рос голубоватый сухой лишайник. Мшистые кочки упруго переливались под ногами, как резиновые подушки. Скоро лес надоел нам, и мы побежали к морю. Желтые волны гремели шлифованной галькой. На берегу в куче обточенного гнилого дерева валялся зеленый стеклянный шар, сорванный с сетей, выброшенный прибоем поплавок. Мы стали играть им в волейбол. Но быстро упустили. Он упал на гальку и оглушительно лопнул, разлетевшись на сотни осколков.