Море Дирака

Старик на несколько дней отлучил меня от машины. Он сказал, что я слишком перенапрягаюсь. Это вредно. Да и машина усваивает весьма односторонний комплекс эмоций.

— Я не хочу сказать, что это дурное воспитание, — проворчал профессор. — Но, говоря языком дуры-мамаши, отчитывающей сентиментальную бонну, ребенок может вырасти слишком впечатлительным. Отдохните недельку. И она пусть отдохнет от вас. С ней займется доктор Силис. Не худо бы познакомить ее и с женщиной. Универсальный мозг не должен быть однобоким. А женщинам, говорят, свойственно нечто недоступное мужчинам. И наоборот, разумеется. Над этим стоит подумать… Ей необходимо осознать и крайности. Не знаю только, кто сможет научить ее им. Как сказал Макиавелли, у людей редко достает мужества быть вполне добрыми или вполне злыми. А она должна понять, что значит это «вполне».

— А вы не боитесь этого, профессор? — спросил Криш, как всегда улыбаясь.

Но я-то видел, что глаза у него были грустные и усталые. Добрые и очень мудрые у него были глаза.

— Vade retro, Satanas! [Отыди, сатана! (лат.)] — Профессор трижды сплюнул и подержался за дерево. Потом улыбнулся хитро-хитро, как старый довольный кот. — Сглазишь еще! Природе несвойственны пороки интеллекта. Какие тут могут быть опасения?.. А насчет женщины подумайте, Силис. Неужели у вас нет ни одной знакомой особы с достаточно развитым воображением? Об остальных качествах я не забочусь. Полагаюсь на ваш изощренный вкус. Я не буду возражать, если эта юная особа окажется столь же чувствительной, как и наш Петер Шлемиль. Зачем мы будем нарушать уже установившиеся эмоциональные связи? В общем вы подумайте, Силис, подумайте!

Из-под груды щитов меня вытащил Вортман. Я попытался подняться, но тотчас же сел на траву. Сильно болела ушибленная рука, со лба был содран кусок кожи.

— Придется вернуться в город, — сказал он, пытаясь перевязать мне голову носовым платком. — Вы в таком состоянии…

Я опять сделал попытку встать, но, нечаянно опершись на больную руку, вскрикнул. В ушах гудело, точно от ударов молота.

— Нет… Возвращаться нельзя! Вы уж поезжайте, пожалуйста. А я здесь немного отдохну. Захватите меня на обратном пути. Вы ведь водите машину?

Он сразу же согласился и, устроив меня поудобнее, пошел к грузовичку. Но скоро вернулся. Оказалось, что пробиты радиатор и бензобак.

— И как только она не загорелась! — покрутил головой Вортман. — Дело дрянь. Надо пробиваться назад. По дороге это будет трудновато… Сплошной поток беженцев, отходящие части, толчея, неразбериха. Разве что попробовать лесом?

— В лесу орудуют банды. Бывшие айзсарги, никуровские молодчики. И времени много потеряем. Нужно спасать лабораторию. До виллы ведь отсюда не так далеко.

— А как оповестить доктора Силиса? Он же ничего не знает о нашем несчастье. Где вы с ним условились встретиться? Да лежите, лежите! — Он подложил мне под голову свой пиджак.

— На шоссе Свободы, у развилки. Может, дать телеграмму?

— Телеграмму? — Он усмехнулся и махнул рукой. — Какие теперь могут быть телеграммы… Ждите меня здесь. Попробую достать мотоциклет.

Он опять ушел, а я остался лежать у дороги в поле клевера, над которым гудели шмели и тяжело провисали тучные, точно переполненные молоком облака.

Несколько раз подходили незнакомые люди. Спрашивали, зачем я лежу здесь и не надо ли мне помочь. Какая-то женщина сказала, что у моста через Юглу видели немецких мотоциклистов. Потом кто-то сказал, что немцы вовсе не там, а в устье Лиелупе.

Наступил светлый прохладный вечер. Клевер стал синеватым. В небе протянулась длинная желтая полоса.

А я все ждал Вортмана.

Потом начался нескончаемый кошмар. Связь времен распалась, и мир потонул в коричневатой тине. Порой хотелось кричать и биться головой о стену. Но люди превратились в рыб. Они шевелили губами, но рот заливала немота. Лишь глаза раскрывались шире, выпученные от недоумения и ужаса.

Линда протягивала ко мне руки из кузова. Слезы лились по щекам, рот кривился в улыбке. Я не слышал, что она говорила, но все смотрел, смотрел… Она уезжала со студентами. Мотор не заводился. Толстенькая комсомолочка никак не могла пристроить под скамьей большой синий рюкзак. Парень с осоавиахимовским значком на тенниске хмурил брови и смотрел в сторону. А старушка мать что-то говорила ему, говорила…

Машина дернулась. Из-под нее вырвался синий угарный клуб. Линда чуть не упала. Комсомолочка села на рюкзак. А парень вдруг закричал: «Мама!» И медленно тронулась машина. И люди тронулись вместе с ней и улицы. Только дома остались на месте.

Линда свесилась через борт и закричала:

— Скажи же мне что-нибудь! Скажи!

Я хотел сказать, но немая вода хлынула в горло, и я поперхнулся.

Она замотала головой и сорвала с шеи косынку. Ветер подхватил синий шелк, закрутил вдоль борта.

— Не надо. Не говори. Она мне все рассказала! Уже давно. Все рассказала. Меня привели к ней, чтобы рассказывать. Но все рассказала она. Так что я знаю. Это правда?

Я закивал на бегу. Машина ехала не очень быстро. А я бежал все боком, боком, прижимая к груди больную руку. И каждый шаг отзывался острой пульсирующей болью.

А дальше все смешалось. Я перестал различать, где быль, где вымысел. Забывал, что видел, и видел, что слышал от других. То ли Криш мне рассказал, то ли я каким-то чудом все же пробился к старику… Трудно говорить о нем. Умер наш старик, умер… Не стало гениального несчастливца. Его нашли у работающей машины. Шлем был присоединен на сто шестьдесят точек. А мы-то всегда надевали обруч. Только тридцать точек. Так мало. А он — сто шестьдесят. И сразу… Он уже несколько лет не подходил к ней. Мучили головные боли. Он испытал тяжелое нервное потрясение в первые же дни ее настройки. Ему нельзя было подключаться и работать так много тоже нельзя было. И водку пить нельзя. А он пил ее, как лекарство. Он обнимал машину сильно и нежно. Никак не удавалось развести старые окоченевшие руки, распухшие от солей фаланги. Если бы знать, что рассказал он ей в свои последние минуты…

Ее отключили, и она затихла, железная дева, сдавливающая грудь стальными шипами. Молчала. И он молчал. Один глаз приоткрыт. Яблоко закатилось. Чуть синеватый белок поблескивал в свете ненастного дня.

Мы все собрались там. Не было только Криша и Вортмана. Криш все это время метался по городу и ничего не знал. А Вортман вообще исчез. Оставил меня на дороге и не вернулся… Где-то он теперь? Жив ли?

Скользят мимо лица и застывают в тусклом зеркале памяти.

Эдгар Смилга — молодой этолог, работавший со стариком из одного лишь любопытства. Он окончил Сорбонну, и перед ним открывались блестящие перспективы. Но пустил все по ветру и стал разрабатывать для шефа схемы инстинктов. Отрешенный и равнодушный, он слепо глядел в окно.

Чудаковатый нелюдим Крогиус — психолог и ярый последователь Джемса. Одержим неотвязной идеей прагматизации рефлексов. Но старик умел держать его на узкой колее с тремя вокзалами: Понятие, Суждение, Заключение. Он тихо плакал в углу, высокий и тощий, чуть-чуть сгорбившийся. Бесполезно болталось на черной ленте пенсне. Мне захотелось подойти и погладить его острые оттопырившиеся лопатки. Успокойтесь, доктор, помните, как говаривал Локк, нет ничего в интеллекте, чего не было бы в чувствах?