Море для смелых

— Иные из нас склонны побрюзжать: «Ну что за молодежь ныне пошла, то ли мы были», — живо откликнулся декан. — А ведь поклеп! Заявляю с полной ответственностью: подавляющее большинство — племя здоровое, боевое. Если же говорить не только об университете… На семьсот тысяч населения нашего города, может быть, наберется несколько сот пустоцветов. Да и это много. Но потому, что они мельтешат перед глазами, в центре у парка, иным кажется, что их — тьма.

— На комбинате, правду сказать, таких и не встретишь… Не до того ребятам, — заметил Альзин.

— Вот-вот, — радостно подхватил Тураев, — а в деревне тем более. Все эти, — он теперь обратился к Багрянцеву, — кодинцы, прозоровские выдают себя за «соль земли». Но ведь только выдают… К счастью, только выдают… Я недавно беседовал с Прозоровской и Кодинцом. Понимаете, какая-то опустошенность в них чувствуется. Бескрылость. Утрата большой цели, что ли, истинного идеала. Они падки на фальшивые ценности. Я тогда еще почему-то подумай «Но если мы, мы сами, хоть на капельку изменяем своему идеалу, это — отвратительно… это — гибель воспитателя».

— Тут возражать не станешь, — соглашается Альзин. — Но я, Николай Федорович, размышлял вот еще о чем: у нас не всегда хватает способностей к боевой контрпропаганде. А надо не бояться споров, искать их, наступать, не уходить от прямого ответа, не отделываться лозунгами.

«Эх, рассказать бы тебе, милый человек, о профессоре Кузьме Семеновиче Гнутове, — подумал Тураев, — да не хочется выносить сор из избы… Вот уж кто далек от боевой контрпропаганды».

Сейчас Кузьма Семенович болеет, а перед этим у Тураева была с ним очередная стычка.

— Мне недосуг формировать у студентов еще и литературные вкусы, — недовольным голосом сказал Гнутов, когда Тураев спросил что из художественной литературы читают сейчас его студенты. — Пусть этим занимаются на литфаке. Там хлеб коллегам дается куда легче нашего.

Невысокий Гнутов несколько пыжился, словно приподнимал себя на невидимых каблуках.

— Химия — соль, остальное все — ноль? — насмешливо прищурился Тураев.

— Напрасно вы представляете меня таким примитивным, — сердито ответил Гнутов и вытер пот, постоянно проступающий у него на лбу, — разве малого стоит на химфаке знающий химик? Или меня уже нельзя к ним причислить?

— Многого, — охотно подтвердил декан, — но еще большего — знающий химик-воспитатель. Вы вспомните, дорогой Кузьма Семенович, свою молодость. Вас, студента, не волновали вопросы искусства, жизненного назначения, наконец любви?

Гнутов мрачнеет. О любви, кажется, упоминать не следовало. Года три назад его бросила жена. Какая-то таинственная история: забрала сына и уехала.

— Ваши стремления, Кузьма Семенович, сводились тогда только к поиску нового химического элемента? И у вас не было любимого наставника, мнением которого вы бесконечно дорожили?

Кузьма Семенович приумолк, что-то вспоминая, глаза его под очками потеплели, но он, видно, не разрешил себе «слабости».

— Все это, батенька, тоже от святой литературы… А в жизни мне некогда уклоняться от прямого долга… Самого прямого… Дать сумму специальных знаний.

— Но вы наговариваете на себя! — протестующе воскликнул Тураев. — Разве ботаник Тимирязев не воспитывал у студентов и гражданские качества? Вспомните его беседы с ними…

Гнутов отчужденно молчал.

— Простите примитивный вопрос, — посмотрел Тураев прямо в глаза Гнутову. — В этом учебном году вы в общежитии студентов были?

— Нет, — отрезал Гнутов. В ответе явно слышалось: «И не собираюсь».

— Вы знаете, что ваш студент Павел Громаков работает то грузчиком, то кочегаром?

Гнутов продолжал молчать.

— А ваша студентка Саша Захарова мучительно переживает, что месяцами нет писем от ее отца?

— Воспитательный час кончился? — с вызовом спросил Гнутов.

Тураев, вспыхнув, с трудом сдержал себя.

— Я настаиваю, профессор, — сказал он, — на том, чтобы вы пересмотрели свое отношение к студентам.

Гнутов ушел, а Николай Федорович с горечью подумал: «Он стар душой. И это, кажется, порок органический. Вряд ли такими нажимами привьешь вкус к воспитательной работе. Студентов надо любить».

В огромном читальном зале университетской библиотеки устоявшаяся тишина. Только чуть слышно шелестят страницы книг да поскрипывают перья, Сашино — особенно трудолюбиво.

Лешка сидит у большого окна, лицом к нему, и делает выписки из «Двух тактик социал-демократии в демократической революции».

Работа так увлекает ее, что она утрачивает ощущение времени.

«Никогда масса народа не способна выступить таким активным творцом новых общественных порядков, как во время революции», — перечитывает Лешка и поражается простой мудрости строк.

Это ведь и о ней. Она — кроха, клеточка народной массы. И действительно, им самим предназначено творить новые общественные порядки.

Саша спрашивает:

— Ты что, здесь ночевать решила?

Лешка очнулась.

— Идем, идем!

Неорганической химией можно заняться и в «салоне для чтения», кое-что посмотреть еще к экзамену. Он через три дня.

…Сбросив туфли, Лешка в шерстяных, маминой вязки, носках забралась на доски, прикрывающие ванну, и, сидя по-турецки, немного раскачиваясь, стала зубрить формулы.

Вот уже несколько дней и ночей она, как проклятая, вгрызается в эту химию. Даже забыла, что сегодня день ее рождения. Об этом напомнили письма и телеграммы. В родительском письме Севка сделал приписку — «братеня».

Под телеграммой с комбината стояла подпись: «Твоя бригада». Только Виктор отделался официальным «желаю счастья». Она достала из книги его телеграмму, перечитала: «Не нашел слов теплее. Стандарт».

Итак, ей двадцать лет. Старая дева. «Наши бабушки в этом возрасте, — размышляла она, — имели по двое детей. И я уже не девчонка. Ну, хватит рассуждений. Пройдусь лучше еще разок по нуднейшему разделу „Углерод“, чует сердце — он мне достанется… Ох, чует сердце…»

В день экзаменов она вышла из общежития на час раньше обычного. На факультете — всеобщая взбудораженность.