Море житейское

– Но разве в электричке есть подслушивающие устройства?
– забеспокоился профессор.

– Да если бы и были, она так гремит. Это не электричка от Токио до Киото. В ней и шептаться можно было. А мы подъезжаем.

Профессор захлопнул книжечку.

Выходя, я вспомнил, что и в «Капитанской дочке» есть одно место, там Зурин, обучая Гринева, говорит: «...придешь в местечко, чем прикажешь заняться? Ведь не все же бить жидов». Но не стал напоминать профессору, уже ясно, что и эта цитата есть у него. Да и что это добавляет?

Профессор уже в тамбуре спросил:

– Значит, бывает так, что закон говорит одно, а люди другое?

– Но, господин профессор, вы же занимаетесь Россией, как же иначе?

Профессор сверился с записной книжечкой, вздохнул:

– Даже у Толстого в «Анне Карениной»: «Дело было до жида, дожидался у жида».

– Язык такой русский, - оправдал я Толстого.
– А знаете, на Украине Льва Толстого предлагают называть Левко Пузатый. Они против русификации.

Кубинка! Боже мой, вечность назад я служил тут в ракетных войсках. Но, оставив воспоминания, стал расспрашивать, на каком автобусе ехать до санатория. Отвечали: на двадцать восьмом. Вот и указатель: к двадцать восьмому. Мы пришли с профессором на привокзальную площадь и сели в двадцать восьмой. На всякий случай, и как будто кто меня подтолкнул, я спросил:

– Это двадцать восьмой?

– Нет, это сорок четвертый. А двадцать восьмой теперь ходит с другой стороны.

– Как же так? Написано же двадцать восьмой. И на указателе, и на остановке, и на автобусе.

– Все же знают, - хладнокровно отвечали нам.

На площади с другой стороны мы увидели битком набитый двадцать восьмой. Еле влезли. Тут уж я, конечно, спросил:

– Это двадцать восьмой?

На меня посмотрели как на дурака:

– Вы же садились, видели, в какой садитесь.

– Но вот мы так же сели в двадцать восьмой на той стороне, а оказался сорок четвертый.

– Так зачем вы на ту сторону пошли?

– На указателе написано.

– Мало ли что на указателе.

У меня хватило ума спросить:

– Мы до санатория доедем?

– Нет, - отвечали нам, - до санатория в другую сторону.

– Как же так, - спросил я, - говорили же, что тут конечная.

– Ну да, в ту сторону конечная, а от санатория в эту не конечная. Да вон он стоит.

Мы снова вылезли и пошли к двадцать восьмому автобусу, но закрытому, без водителя и кондуктора, хотя рядом стояли люди.

Они сказали, что автобус сейчас поедет.

Профессор спросил:

– А что это значит, когда нам ответили: «Мало ли что на указателе?»

– Значит то, что не надо верить указателям.

– Почему?

Я пожал плечами. Профессор стал изучать расписание движения и соображать, глядя на свои японские часы, когда же мы отправимся.

– Безполезно смотреть, - сказал ему пожилой мужчина.
– Когда захотят, тогда и поедут.

– Но для чего расписание?

– Для модели.

– Для какой модели?

Мужчина тоже, как и я недавно, пожал плечами.

– Для какой модели?
– спросил меня профессор, когда мы отошли.
– Для модели движения?

– Скорее, для всяких комиссий. Придут, посмотрят - расписание есть, все в порядке.

– Комиссия движения?
– стал уточнять профессор.

– Всякие бывают, - отвечал я.

Из того, переполненного, двадцать восьмого автобуса вышла кондукторша с сумкой. Автобус немедленно поехал. Видно, из-за нее и стоял. Кондукторша зашла в диспетчерскую, вышла из нее с другой женщиной, и они, открыв автобус, который мы ждали, вошли в него. Сели там завтракать. Хотя двери остались открытыми, нас туда не позвали, мы продолжали ждать. Подошли и водители, сразу трое. Они обсуждали вчерашние события: «А чего Колька сказал?» - «А Колька сказал: я с вами пить не буду. Это его точные слова. Так и сказал».

– А почему Колька не будет с ними пить?
– спросил профессор.

– Разногласия какие-то.

– Но он же из их коллектива? Да? Значит, должен пить с ними.

Наша очередь росла и начала роптать. Но для водителей мы были

как пустое место. Кондукторши окончили завтрак, вылезли, мы самочинно заняли сиденья. Кондукторша пошла было к нам, но тут ее кто-то окликнул, и она стала говорить о рассаде. Пожилой мужчина осмелился спросить, когда же мы тронемся.

– А будете орать, вообще не поеду, - отвечал водитель, который уже занял свое место.

– Разве мы орем?
– спросил я.

– А все равно, - ответил водитель.
– Меня из гаража без техосмотра выпустили, я могу вообще не ехать. Или остановлюсь среди дороги и буду стоять. Имею право.

– Неужели он так поступит?
– спросил меня профессор.

– Довезет, - ответил я.

Пришла кондукторша, стала обилечивать. Автобус завелся и тронулся. Кондукторша собирала плату, отрывая от катушки билетов на полцены, а то и вовсе не давала билетов. Тот, кто вовсе отказывался от билетов, тот платил полцены. Объяснить профессору такую сложную механику было невозможно. Он, бедный, уже и не спрашивал.

В санатории, у писателя, профессор пытался разобраться в увиденном. Профессор искренне решил, что я тоже ничего не понимаю. Если написано на автобусе двадцать восьмой, то почему он сорок четвертый? Если объявлено отправление с пятой платформы, то почему отправляют не с пятой? И так далее. И было ли такое во времена Чехова? И если было, то почему нигде у Чехова не отражено?

– Если и было, так он этого просто не замечал. Вы ко мне ехали? Давайте чай пить.

Во время чая мы решили, что классики закрыли тему антисемитизма, но что это не нравится современным критикам-стрелочникам, вот они и заставляют русских писателей продолжать эту тему.

А что касается автобусов и электричек, то ничего не было подстроено, что все нормально и что если изучаешь Россию, то надо быть ко всему готовым, даже к постоянной смене платформ, номеров, расписаний, критики, законов.

Одно только у нас неизменно - Россия.

Профессор поблагодарил, но все-таки вычитал из своей книжечки самый важный вопрос:

– Русские уйдут из мировой истории?

– Только вместе с ней, - отвечали мы.

ПО МЕСТАМ СТОЯТЬ

Самой пронзительной мечтой моего детства было стать моряком. А военкомат послал меня в ракетную артиллерию. Тоже хорошо. Но стремление дышать воздухом морей и океанов было всегда. Помню учения «Океан» 1970 года на Северном флоте, я писал о них и жил на эсминце «Отрывистый». Тогда и познакомился с молодым выпускником морского училища, порывистым, вихрастым лейтенантом. Он не ходил, он летал по кораблю.

Тридцать лет прошло. Москва, патриаршая служба в память погибших моряков-подводников. Плачущий седой капитан первого ранга. Не чувствующий горячих капель воска, стекающих с горящей свечи, он отрешенно и горестно смотрел на алтарь. «Он!
– толкнуло меня.
– Он, тот лейтенант». У выхода я подождал его. Мы встретились глазами.