Морис Бланшо: Голос, пришедший извне

Боль, и только боль, без протеста и злобы:

(На отвесной бечеведыхания, тогда,выше высока,между двумя узлами боли, покудавзбиралась к нам белая татарская луна,в тебя, в тебя я зарывался.)

Все это между скобками, словно промежуток приберегает мысль, которая там, где всего не хватает, все еще остается даром, памяткой, общим прикосновением:

(Будь я как ты, а ты как я,уж не стояли б вместепод одним пассатом?Мы чужаки.)

Wir sind Fremde: чужаки, но чужаки оба; вынужденные сообща претерпевать и ту растерянность расстояния, которая удерживает нас абсолютно врозь. «Мы чужаки». Точно так же и – когда молчанье – два молчания наполняют нам рот:

zweiMundvoll Schweigen.

Alsostehen noch Tempel. EinSternhat wohl noch Licht.Nichts,nichts ist verloren.Ho-sanna.…das hundert-zungige Mein-gedicht, das Genicht.…сто-языкое мое сти-хотворенье, нетворенье.Ja.Orkane, Par-tikelgestober, es bliebZeit, blieb,es beim Stein zu versuchen – erwar-gastlich, erfiel nicht ins Wort. Wiegut wir es hatten:

Запомним это, если сможем: «двойным молчаньем полон рот».

Нельзя ли тогда сказать, что поэтическое утверждение у Пауля Целана – всегда, быть может, удаленное и от надежды, и от истины, но всегда в движении и к тому, и к другому – оставляет нечто, если не для надежды, то для мысли, в кратких фразах, которые внезапно вспыхивают даже после того, как все погрузилось во мрак: «ночи нужды нет в звездах <…> у звезды есть еще свет».

И вот,стоят еще храмы.У звездыесть еще свет.Ничто,ничто не потеряно.О-санна.

То есть даже если мы произнесем слово Ничто с большой буквы, в его отрывистой немецкой жесткости, все равно можно добавить: ничто не потеряно, так что само ничто, возможно, сочленено с потерей. В то время как древнееврейский возглас ликования членится, начинаясь со стона.

И вот еще:Да.Ураганы, час-тицы в вихре, оставалосьвремя – выпытать у камня,он был гостеприимен, неперебил нас. Каксчастливы мы были:Singbarer Rest…

– Entmundigte Lippe, melde,dass etwas geschieht, noch immer,unweit von dir.

diesesBrot kauen, mitSchreibzahnen.

O diese wandernde leeregastliche Mitte. Getrennt,fall ich dir zu, fallstdu mir…Ein Nichtswaren wir, sind wir, werdenwir bleiben, bluhend:die Nichts-, dieNiemandsrose.

Или в другом месте:

Поющийся остаток

со следующим финалом:

Запретная, безротая губа,скажи,что что-то еще происходитневдалеке от тебя.

Фраза, написанная с жуткой простотой, предназначенная остаться в нас, в неуверенности, за которую она держится, неся переплетенными движение надежды и неподвижность тоски, потребность в невозможном, ибо из запретного, только из запретного может прийти то, что можно сказать: «вот хлеб – жевать письмa зубами».

Да, даже там, где царит ничто, даже когда вершит труды свои разлука, отношения, пусть прерванные, не разорваны.

О пустота блуждающего центра,гостеприимца. Разлученные,я падаю в тебя, ты падаешьв меня…Ничтомы были, есть,останемся в цвету:ничто-жною,ничейной розой.…Es ist,ich weiss es, nicht wahr,dass wir lebten, es gingblind nur ein Atem zwischenDort und Nicht-da und Zuweilen <…>ich weiss,ich weiss und du weisst, wir wussten,wir wussten nicht, wirwaren ja da und nicht dort,und zuweilen, wennnur das Nichts zwischen uns stand, fandenwir ganz zueinander.Sichtbares, Horbares, dasfrei-werdende Zeltwort:Mitsammen.

И следующее, что нужно заново воспринять во всей жесткости:

…Этоя знаю, неправда,что жили мы, толькослепым проходило дыхание междутам и нездесь и подчас…я знаю,знаю я и знаешь ты, мы знали,не знали мы, мыбыли там ведь и не там – подчас,когда меж намивставало лишь Ничто,оказывались мыскрепленными друг с другом.

Так что при переходе через пустыню (анабасис) всегда сохраняется, словно чтобы укрыться в нем, некое свободное слово, которое можно увидеть, услышать: «быть вместе».

Глаза, слепые к миру, в чередетрещин умирания. Иду,в сердце рост жесткий.Иду я.Die Nacht besamt, als konnt esnoch andere geben, nachtiger alsdiese…Tiefin der Zeitenschrunde,beimWabeneiswartet, ein Atemkristall,dein unumstosslichesZeugnis.Глубоков расщелине времен,возле льда сотовждет дыхания кристалл,неопровержимое твоесвидетельство.Sprich auch du,sprich als letzter,sag deinen Spruch.

Зачарованный, перечитываю я эти слова, и сами написанные под чарами. В основе основ, в бездонной глубине потусторонней шахты (In der Jenseits Kaue) царит ночь, ночь осеняет, роится, словно есть еще и другая ночь, ночнее этой. Там ночь, но в ночи опять и очи – глаза? – шрамы вместо зрения, они зовут, они влекут, и приходится им отвечать: «иду», иду с жестким ростом в сердце. Куда пойти? Пойти-то ведь некуда, только туда, где в череде трещин-расщелин умирания чарует (но не светит) непрестанный свет. Im Sterbegekluft. Не единственный разлом или трещина, а бесконечная череда – серия – расщелин, нечто, что открывается и не открывается – или открывается всегда уже закрывшимся, а не зияние пропасти, когда оставалось бы только соскользнуть в безбрежную, бездонную пустоту; скорее щели или трещины, что схватывают нас своей узостью, стискивают безволием, в невозможности погружения не позволяя пасть в свободном, пусть даже вечном падении: вот оно, может быть, умирание, жесткий рост умирания в сердце, свидетель без свидетеля, которому Целан дал голос, объединяя его «с голосами, пропитанными ночью, с голосом – когда уже нет голосов, только запоздалый шорох, чуждый часам, любой мысли подносимый в подарок».

…der Tod ist ein Meister aus Deutschland…смерть, мастер из Германии(«Todesfuge»)

Смерть, речь. В прозаических отрывках, где Целан излагает свои поэтические намерения, он никогда не отрекается от самого наличия таковых. В «Бременской речи»: «Стихотворение всегда в пути, всегда соотнесено с чем-то, к чему-то стремится. К чему? К чему-то открытому и годному для обитания, к некоему Ты, с которым можно было бы, может статься, говорить, к близкой к речи реальности». И в той же короткой речи с предельной простотой и сдержанностью Целан намекает на то, чем для него – а через него и для нас – была не отнятая возможность писать стихи на том самом языке, сквозь который на него, на его близких, на миллионы евреев и неевреев, снизошла смерть, событие без ответа. «Доступным, близким и не утраченным среди всего, что пришлось потерять, оставалось только одно – язык. Да, он вопреки всему утрачен не был. Но ему выпало пройти через отсутствие на себя ответов, через жуткую немоту, через тысячекратно сгустившиеся тени убийственной речи. Он проходил, не давая себе слов для того, что имело место. Но он прошел через это место События. Прошел и смог снова вернуться на свет, обогащенный всем этим. На этом-то языке все эти годы и годы, пришедшие следом, пытался я писать стихи: чтобы говорить, чтобы отыскать ориентиры и выяснить, где же я оказался и куда держать путь, чтобы для меня вырисовалась какая-то реальность. Было это, как мы видим, событие, движение, путешествие, была это попытка обрести направление».