Морок параноика

Лопата мерно подымалась и опускалась. Вера не чувствовала ее веса, не чувствовала своих рук. Ничего не чувствовала. Взмах за взмахом она укрывала своего Вадика земляным одеялом. Ноги, руки, плечи, лицо… Она не останавливалась. И только когда она сама решила, что слой земли достаточный, также молча, как и все, что она делала до этого, выпустила лопату из рук и, не оглядываясь, пошла к выходу из котлована.

К тому моменту в котловане вместе с ней оставался только Курбанов. Он и проводил ее до входа в приемный покой. Шел сзади, готовый в любой момент подхватить, если Вере станет плохо.

========== Часть 7 ==========

Она больше не стала работать с пациентами. Молча махнула рукой девушке, сидящей на регистрации, чтобы та оставалась на месте. Сходила за своими вещами в палату. Пристроилась со своими бумагами в закутке за приемным покоем и уже почти не выходила оттуда. Курбанов заикнулся, было, чтобы со списками умерших работал кто-то другой, но Вера вскинулась: “Нет! Я сама!”, и в ее голосе было столько истерики, что он не стал настаивать.

Медленно и тщательно, так, чтобы рука не дрожала, и буквы получались ровными, она вывела в списке умерших за этот день “Марков Вадим Дмитриевич”, поставила дату рождения и причину смерти. Потом надолго замерла, и ни проходящие мимо люди, ни прямые к ней обращения не могли вывести ее из этого состояния.

Она почти перестала общаться с окружающими, полностью зарывшись в бумаги, все больше уходила в себя. Изнуренный мозг, пытаясь сберечь остатки разума, отгораживался от мира, ибо количество виденных смертей на самом деле уже давно превысило пределы его восприятия.

То ли через два, то ли через три дня после смерти Вадика – она потеряла счет дням – Вера проснулась с ощущением, что ей приснилось что-то важное. Но она никак не могла вспомнить, что именно. В момент пробуждения все забылось. Эта тень воспоминания мучила ее, не давала сосредоточиться. Вера пыталась заставить себя поесть, пыталась заниматься делами – ничего не получалось. Что-то тянуло ее изнутри, ощущение, что надо обязательно сделать нечто очень нужное, нечто, отчего многое зависит.

Неожиданно Вере захотелось причесаться. Она вспомнила, что с утра просто стянула волосы в хвост, лишь бы не мешали, а причесывание отложила на потом, когда время будет. Она стала искать в сумке расческу, но никак не могла найти. Вера ругнулась вполголоса, встряхнула сумку и опять запустила туда руку. Пальцы наткнулись на какой-то узкий и плоский сверточек. “А это еще что?” – удивилась Вера и потянула сверток из сумки. Когда же она увидела, что это такое, волна отчаяния затопила ее, а душу надвое разрезало воспоминание.

За пару дней До Взрывов Вера по дороге с работы забежала в посудный магазин и купила для Анечки ложку. Обычную детскую металлическую ложку размером с десертную, с рисунком на ручке “Лиса и колобок”. У Анечки уже была одна такая ложка, но Вера решила купить еще одну, на всякий случай. А дома, видимо, замороченная делами, забыла выложить покупку и так и протаскала эту ложку на дне сумки. А потом уже было не до того.

И вот теперь Вера прижимала к груди эту ложку, сотрясалась от беззвучных рыданий и мучила себя бессмысленным уже вопросом: “Ну, как же я забыла? Как же я забыла?”. Опять, как тогда, когда она шла по разрушенному городу к детскому саду, память вытаскивала из своих закромов одну картинку за другой и безжалостно выставляла перед мысленным взором. А где-то в груди, под ребрами, бушевала боль такой силы, что, казалось, внутренности выворачиваются наизнанку.

По коридору протопали шаги, голос одной из медсестер окликнул:

– Вера Михайловна! Вера Михайловна!

– Да! – Вера из последних сил взяла себя в руки, чтобы ответить.

– Вас Ярослав Викторович зовет, он у себя в кабинете.

– Хорошо, сейчас приду.

Надо было идти. Зачем? Куда? Она не понимала. Голова отказывалась понимать. Потом вспомнила: ах, да… К Курбанову. Вера встала и пошла по коридору, все так же наполовину не понимая, зачем и куда идет и зачем ей все это надо. Прошла один поворот, другой. Взглянула на свою руку, по-прежнему сжимавшую сверток с ложкой. Резко повернулась и пошла совершенно в другую сторону.

Выходить из больницы через приемный покой было нельзя – ее бы обязательно заметили и еще, не дай Бог, спросили бы, куда она идет. Через боковой выход тоже было идти нельзя – он выходил на самые зады комплекса, пришлось бы по улице делать большой крюк, и ее тоже могли бы заметить. Вера пошла туда, где не была уже, наверно, неделю или даже больше, – в административный корпус.

Входная дверь, через которую Вера пролезала внутрь в день Взрывов, была заколочена обломками досок. Ну, да, это она сама и велела заколотить на второй или третий день, чтобы не лазил кто попало. На окне сохранилась решетка. Значит, надо было искать другой путь.

Вера вышла из вестибюля обратно в коридор и подошла к торцевому окну. Оно не было зарешечено, и в нем была створка, достаточно широкая, чтобы через нее выбраться. Вера открыла ее и глянула вниз. До земли было метра два. Нормально, можно попытаться.

Вера засунула ложку во внутренний карман куртки, забралась на подоконник, немного помедлила, прикидывая, куда лучше приземляться, и прыгнула. На несколько секунд ноги охватила боль, но, впрочем, достаточно быстро ушла. Вера выпрямилась и пошла в сторону города. Немного отойдя от здания, она оглянулась и поймала себя на ощущении, что будто замкнула некий круг, выйдя отсюда почти тем же путем, что и пришла. Она, как на прощание, окинула взглядом больницу и пошла дальше.

Она не задумывалась о том, куда несут ее ноги. Старалась вообще ни о чем не думать. Ей страшно сейчас было задумываться о чем-либо, состояние умственной опустошенности казалось единственно безопасным. А ноги, будто отматывая назад время, несли ее по развалинам некогда знакомых улиц в то место, о котором она сама себе боялась признаться, что идет именно туда.

Вот оно, это здание. Крыши нет, второго этажа наполовину нет, потолочных плит тоже местами нет. Здесь ничего не изменилось за две недели, разве что выпавший недавно снег припорошил сверху тот кусок ограды, стоя на котором, Вера заглядывала с улицы в окно.

В этот раз Вера не собиралась ограничиваться только заглядыванием. Ей нужно было обязательно попасть внутрь.

Ближайшая к ней входная дверь, одна из нескольких в здании, была вся обугленная, но на вид казалась закрытой. Вера подошла к ней и, не задумываясь, пнула ее ногой. Дверь осыпалась мелкими кусочками, как каленое стекло. Только вместо звона был глухой стук. Вера недоуменно поглядела на это более чем странное зрелище, пожала плечами и вошла внутрь. Еще одна несуразность происходящего монеткой легла в копилку ее памяти, не удостоенная осмысления. Осмысливать будем потом. Сейчас другое было ей важнее и нужнее.

Вместо внутренних дверей – обугленные прямоугольники проемов. Обугленные стены. И везде пепел, пепел. Ей страшно было идти по этому пеплу, страшно было наступать на него. Её трясло.

Анечкина группа. Этот жуткий слой пепла, на который ступать еще страшнее, чем в коридоре. И какие-то странные ямки в пепле то там, то сям. Откуда они здесь? Почему? “Неужели мародеры пытались здесь рыскать?” – вяло удивилась Вера. – “Да что они могли там найти?”.

Она стояла, прислонившись к стене, и всматривалась в очертания комнаты, пытаясь представить, где могла быть Анечка в тот момент… Ей мерещились еле слышные детские голоса. “У меня даже не осталось ее фотографий. Ни одной!”. Вера сделала несколько шагов и опустилась на колени. “Господи! Не может быть, чтобы вообще ничего не осталось! Должно же хоть что-то остаться!”. Она принялась судорожно разгребать пепел. И вдруг поняла, откуда взялись те ямки, которые так удивили ее сначала, и это понимание острой болью вспороло ее нутро. Такие же, как она, уцелевшие родители, обезумев от горя и отказываясь верить в очевидное, приходили сюда искать своих детей.