Морок
Шрифт:
— Вадюша… Ну и ну! — всплеснула руками седовласая женщина. — А я слышу, Кузька перестал лаять. Наверное, думаю, кто-то из своих. Проходи… Кузька, фу! Сваи-и!
— Лаять перестал, но предупреждающе рычит. — сказал Вадим, проходя во двор. — Ну что, обормот, сейчас хоть узнаёшь?!
Кузьма, наконец рассмотрев в госте старого знакомого, всем своим видом изображал виноватость. В качестве урегулирования отношений служил без устали виляющий хвост.
В собачьих глазах, кроме извинения, было что-то ещё, вроде гордого самовыражения. Дескать, виноват, бывает, но я ведь всё-таки, брат, на работе. А теперь изволь, можешь потрепать по загривку! Вадим от души потрепал любимого пса за воротник. Тот умилительно заскулил от удовольствия.
— Что, надумал проведать
— И по делу. И проведать. Переночую я у вас, баба Галь, если не выгоните…
Вадим обезоруживающе улыбнулся.
— Во-от… А с утречка хотел по тайге пройтись. Выходные у меня. Дай-ка, думаю, вспомню родные места. Сколько, бывало, с дедушкой мы здесь нахаживали.
Баба Галя понимающе закивала головой.
— Так, так… Проснулось, стало быть, в тебе кровушка бродильца таёжного. Ну, ну! Пойдём в дом! Устал, чай, с дороги. Пойдём, машину потом загонишь…
— А я-то думала ни в коня корм. — Продолжала эту тему Галина Анатольевна, уже за столом, а вернее в суете, накрывая его. — Говорила я ему, и чего ты, старый, суетишься, изгаляешься! На кой мальцу эти таёжные твои премудрости! Броди сам, раз без этого не можешь… Давай-ка подолью ещё. — Баба Галя сноровисто добавила в тарелку Зорину половник борща. — А он, говорит, значит: «Пусть растёт на этом, а там сам выберет, что ему надо, неволить не стану». Во-от… А потом, когда ты воротился-то с армии… Я поглядела… Нет, думаю, город возьмёт его. Молодые-то, они щас все в города тянутся. Там и жизнь ярче, и возможности шире. А здесь, что ж… Тайга, одним словом. А ты, значит, всё-таки решил тряхнуть по старинушке, один теперь уж. Не забоишься-то?
— Кого? Зверья? Ружьё при мне… Остальное в голове. — Изрёк Вадим, налегая на ароматный борщец.
— Зверь — это одно. Он особо щас и не опасен. А вот лихой человек в тайге, похужее всякого зверья будет! — Со значением в голосе, произнесла Галина Анатольевна.
— Ну, баба Галя… Ружьё то при мне! А потом, я лихих людей столько перевидал.
— Батюшки! Это где ж то?
— Да-а-а… Служба была суровой. Совсем не мёд. — Вадим поморщился, проклиная себя за язык, и чтобы съехать с щекотливой темы, спросил:
— А что, баба Галь, заимка дедушкина цела ещё?
— Цела, поди. Чё ж ей станется? Пожаров в этих краях не было. А внутри как всё… Не знаю. Я ведь, по тайгам не хожу. Чай, поди, воровать там и нечего. Да и не водится такое среди бродильцев. Знаешь сам ведь…
Вадим кивнул.
Одна из таёжных заповедей безоговорочно и корнями уходит глубоко в прошлое: если ты, путник, зашёл на ночлег под крышу охотничьего сруба, воспользовался теплом и кровом этого дома, значит, сохрани его в том первозданном виде, какой он был до тебя. Не укради и не повреди этой заимке, ибо, кроме тебя, много таких же путников, кто б желал согреться этими же стенами. Замков на заимках никогда не вешали. Незачем. Строили и строят их, как временное пристанище для передвигающихся охотников, геологов и всякого рода путешественников. Из мебели возможной, но не всегда: табуреты, топчан. Из посуды — видавшие виды горшок, либо кастрюля. А то и сковородка. Пара-тройка замызганных мисок. Хорошо, если найдутся ложки. Их, почему прихватывают в обход всем заповедям. Хороша та заимка, что имеет железнолистовую печь-буржуйку. В таких стенах можно зимовать. Случается, заимка, что богата инвентарём и обеспечена теплом, может послужить затяжным убежищем на три-четыре месяца для бывалого охотника. Тогда уходя на промысел или куда по делам, сторожила, обязательно вешает замок. Мало ли… Ведь раз осел ты на непонятное время, значит, есть, что хоронить в доме от непрошеных визитёров. Вот тогда-то, заимка и становится частным владением таёжника. Проходит время и поселенец покидает это место, замок снимает, и дом опять становится ни чей до поры, обречённый стоять в тиши и одиночестве, глядя пустыми глазницами окон на окруживший его лес. Так было всегда, так есть и поныне. Время меняет всё: страны и континенты, политическую власть и социальный
уклад, преобразует культуру и двигает прогресс. Но места, нетронутые цивилизацией, остаются незыблемы, девственны, и подчиняются своим законам. Законам природы. Законам тайги. Законам джунглей. Тем законам, что были канонами ещё до появления человека на земле.— Город городом, баба Галь, а отдохнуть душой только здесь можно. — Возвратился Вадим к прерванной теме. — Вот мой дедушка и ваш брат был очень мудрый, касаемо этих вещей. Человек в городе, говорил он, есть раб своих желаний! Пока он живёт в стае со всеми людьми, он будет вечно участвовать в погоне за достатком. И это не его вина. Просто он не способен думать по-другому. Либо его сожрёт зависть, потому что у другого есть то, чего нет у него, либо он сравняется в достатке с другим, но не успокоится. А будет стараться подняться выше и иметь больше. И так, говорил дед, думает каждый. И бедный и богатый. Только планки у них разные, а мысли одни…
Вадим взял яблоко с тарелки, надкусил:
— М-м-м! Какое сладкое! Бедный, он что ж, — продолжал развиваться в своём красноречии Зорин. — Денег никогда не видит, и остаётся ему, только злиться, завидовать и ругать правительство. А богатый, обречён всегда, как белка в колесе, с высунутым языком, бежать за следующей порцией богатства, пока лоб не расшибёт и не увязнет в грехе. Потому как бес им руководит. Бедному бес даёт зависть, а богатому жадность. И только здесь в тайге, на природе, говаривал дедушка, человек обретает свое лицо. Здесь он свободен от беса. Здесь он начинает думать.
— Знаю я твово дедушку. Балабол ещё тот был, царство ему небесное! Бывало, слово клещами не вытянешь, а бывало, так начнет словами куролесить, что можно книги ученые писать. Умный был, что и говорить, и мысли ведь тоже правильные имел. Никогда никому не отказывал в помощи. Никогда! Последнюю отдаст, а сам по пояс раздетый уйдёт. Вот такой он был. А сколько он домов поставил. Не перечесть. Одних только заимок по тайге сколько повтыкал. Те, с кем он ставил срубы, ещё раньше его ушли. Насима-то помнишь, конфетами тебя баловал в детстве?
Зорин кивнул.
— Уснул пьяный в сугробе, замёрз. Грешен был глоткой, а ведь какой был плотник! Сейчас таких нет. Глеб дома с ним поднимал. Многое у него перенял. Что теперь говорить. Ты ешь, ешь. Лучок бери, сальца с картошечкой. Ой, совсем, дурная, язык без костей. У меня же к столу грушовка есть. Давай ка под аппетит!
— Ни, ни, баба Галь! — запротестовал Зорин. — Никаких первачей. Спасибо не хочу!
— А что? — удивилась Галина Анатольевна. — За столом, в меру, разве ж грешно? И Глеб, бывало, жаловал…
— Я тоже жалую. Но… Баба Галь. — Вадим вдруг покраснел. — Не хочу. В следующий раз выпью.
— Ну, ладно тады. Раз не в охотку сейчас. Ты завтра-то как? Как далеко и надолго?
— Завтра, баба Галь… Я ведь не случайно про заимку спросил. Прогуляюсь до неё. Похожу там рядом, пообвыкнусь, там и поночую. Глубже не пойду, не хватит времени. После ночевой, назад и поверну. За меня не беспокойтесь! Вы же помните, как дедушка меня испытывал?
— Как же, позабудешь, — усмехнулась баба Галя. — Я вся извелась, а он, изверг, сидит на крылечке, смолит: «Ружьё я ему оставил, руки при нём, голова на нём. Коль уроки мои помнит, завтра утром воротается». Скольча тебе, Вадюша, было тогда?
— Пятнадцать.
В пятнадцать лет, Глеб Анатольевич решил устроить внуку проверку. На знание хоженых мест, но главное: на смелость и самостоятельность. Впервые, пятнадцатилетний юноша должен был один остаться на охотничьей заимке, приготовить себе ужин, переночевать, а утром, без проводников вернуться домой. Причём, без карты и компаса. В качестве ориентира бралось солнце, и как помощь, зрительная память. Мальчик никому не рассказывал, что он пережил один ночью, в тайге. Он вернулся. Он сдал экзамен на отлично. Дед взглянул на возмужавшего за сутки внука, улыбнулся глазами и приобняв, похлопал по спине. Подобный жест означал высокую оценку. А расспрашивать он не стал. Ни сразу и ни потом. Он всё и так знал.