Морока (сборник)
Шрифт:
И народ тоже:
– Вишь, – говорят, – какой забрался.
Собирай, значит, пожитки, да вылезай. Привели к коменданту.
– Как, – спрашивает, – зовут?
А уж ежели личности нет, как ни назовись, все одно, та к чему – что Афанасий, что Кондратий; назвался Кондратием.
Посадили в караулку, а там уж много таких – кто без билета, кто без пропуска, а кто, как и Афонька-горемычный – вовсе безо всего. В этакой толпе и совсем затеряешься – ажно сердце закипело:
– Я, – говорит, – телеграмму дам.
Подошли к телеграфу. Все честь честью – думали
– Покажите вашу личность!
А ему и крыть нечем.
– Ну, что, ерепенился – вот тебе и телеграмма.
Иди, значит, опять в караулку. А уж за ним и следить перестали – куда такой пойдет – все равно вернут.
Тут старичек приметнулся: Афонька ему так и так…
– Это, – говорит, – не беда: есть, – говорит, – здесь фимик один – личности делает.
Пришли. Домишка низкий такой, перекошенный. Раскрыли дверь, а там будто солдат сидит, да черный весь и усы у него вверх.
– Личность, – говорит, – это можем, только, конечно, деньги… Советскую, – говорит, – за двадцать, а настоящую и за все пятьдесят – какую хочешь…
Афоньке и на советскую не хватает.
Живет и неделю, и две. Днем дрова грузит, ночью в потолок плюет. Ску-у-ушно. Да и хлеба дают – не разживешься.
У кого личность есть – подержат, подержат, да и выпустят, а таким, как Афонька, надо и год и два выслуживать.
Другие еще письма пишут, а ему и писать некуда – матка грамоты не знает, да в волости все равно за глаза ничего не дадут; в город писал – ответа нет.
А тут еще мертвых собирать – под мостом это: ежели кто, скажем, на крыше или на ступеньке едет, того этим мостом и снимает. Приедут – а они там уже – кто без головы, кто без ног и в личности не разберешь.
Больно уже нехорошо. Бегал к коменданту:
– Отпусти, – просит, – век буду бога молить.
– Как же я тебя отпущу: може ты вор, может и дезертир, я же за тебя отвечаю. Вот принесешь личность – тогда другое дело.
А тут на грех паренька прислали – афонькиных лет, Прокофий.
– Я, – говорит, – по недоумению, у меня все бумаги в порядке…
А сам по карману похлопывает: вот, значит, где бумаги.
Легли спать – сними это паренек пиджак и повесь над головой; – Афонька не будь дурак – бумаги себе и к коменданту:
– Я, – говорит, – по недоумению, у меня все бумаги в порядке.
Тот посмотрел – так и есть.
– Вот тебе купон – поезжай назад.
Так Афонька и уехал.
Приезжает домой, а там уж другой сидит.
– Вам что угодно?
Так и так, я, мол, Афонька, здесь живу и даже по домовой книге прописан. Верно, по домовой книге есть такой – Афонька.
– А почем знать, что ты и есть Афонька, покажика личность.
Ан по личности-то выходит, что не Афонька. а совсем Прокофий.
– Что ж, проваливай, брат. Ежели бы Афонька – туда-сюда, да и то мог бы не пустить, у меня ордер есть!
Сел Афонька на бульваре – заплакал: ни родных ни угла, разве что в чеку, да и туда небось с личностью не принимают.
Глядит – этот щупленький-то идет, Бутылочкии
будто бы.– Ты что-ж, – говорит, – от меня тогда сбежал? Я, – говорит, – в штабном доехал.
Афонька ему так и так, все рассказал.
– Да ты не горюй, покажи-ка личность.
А на личности-то и адрес прописан.
– Вот туда и иди.
Пошел. Молодуха встречает.
– Что, – говорит, – вам угодно?
– Я, дескать, Прокофий и здесь живу…
– Какой же ты Прокофий – и лицом не схож и будто пониже будешь…
– Что, – говорит, – лицо – это ни к чему: вот посмотрите личность.
Глядит – и впрямь Прокофий.
Присела, всплакнула.
– Ну, – говорит, – что ж, живи коль ты и взаправду Прокофий. На, – говорит, – тебе обеденную карточку – небось проголодался.
Загробная жизнь
Приехал к Лексею из деревни брат погостить: пожил денька два да и умер. Пока на столе лежал – ничего, а как могилу землей засыпали, тоскливо стало: жил человек и нет его – и в деревню не знаешь как отписать. Да делать нечего – самому жить надо. Пошел на завод. Рядом с ним черный в очках работает:
– Ты, брат, не горюй, теперь наука дошла, и мертвых воскрешают. Вот намедни у Марьи муженек с того света вернулся, пуще прежнего драться начал, – жалуется, – хушь бы и не приходил. Ну, оно, конечно, пьяница, а хорошего человека отчего ж и не воскресить… Та-ак…
Очки на глаза навел, да опять напильником что-то подтачивает.
Лексей вокруг него юлой вертится – где, да как; ничего не говорит.
Пошел на улицу – авось навернется.
Народу на улице – так и снуют, так и снуют, подойти, да спросить – ну, а как на неверного человека нарвешься? Подошел было к одному – да язык не повернулся:
– Как тут, – говорит, – к вокзалу пройти?
– Я, – отвечает, – не здешний; спроси у милиционера, он все знает.
Эх, была не была. Подошел к милиционеру.
– Где тут, товарищ, мертвых воскрешают?
И ждет, что будет. Милиционер вынул книжечку – в книжечке у него все прописано.
– Дом, – говорит, – такой-то, на такой-то улице; все, что надо, объяснил.
Пришел Лексей – все как есть, и улица такая я дом, – дверь со львами, на дверях ручки медные блестят, дотронуться страшно. А внутри как есть контора, человек за столом в телефон кричит, барышня на машинке постукивает.
– Вот, значит, у меня какое дело… все объяснил.
Человек и глазом не моргнет.
– Что-ж, – говорят, – и это можно: давно умер – сто, недавно – и за пятьдесят…
Как обухом по голове: где у Лексея такие деньги.
– Ищите, где дешевле – только ведь работа не та! Ну, да ладно – по бедности десять процентов скинем!
Разве продать что – душа человечья, жалко – что ему на том свете маяться, поживет еще, а там как-нибудь и выплатит…
Собрал какие там пожитки, да на базар. Ходит по базару:
– Пятьдесят!
Никто не дает. А меньше никак нельзя – разве, что десять процентов скинут…