Московии таинственный посол

И вошла Гальшка. С распущенными волосами. В белой рубашке, босая.

— Больше света! — сказал князь.

И Северин зажег еще один трехсвечник, а Беата поднялась, чтобы уйти.

— Куда? — спросил князь.

И Беата, вздохнув, снова опустилась на скамью.

— Кто фискалил при ведьме? — поинтересовался князь.

Беата вздрогнула. Привели фискала Данилку. Данилка сообщил, что сегодня затемно в спальню к Елизавете Гальшке заходили княгиня Беата и ее новый духовник Торквани.

— К Гальшке? — спросил князь. — Я ведь запретил входить к ней. Это они ее довели. Не стой на голом полу, Гальшка. Иди сюда, на шкуру… Да не бойся ты, это ведь не живой медведь, я сам его убил на охоте. Иди сюда. Что сделали они тебе?

— Молилась я за душу милого мужа своего Семена.

— Твой муж граф Гурко! — вмешалась Беата.

Князь хлопнул в ладоши. Явился Северин с двумя стражниками. Князь повел бровью в направлении Беаты. Беату вежливо, но все же под руки увели.

Не знала она, что именно в эти минуты дюжие молодцы уволокли на конюшню ее духовника Торквани.

Торквани, человек, напоминавший выросшего до неприличных размеров кузнечика, лежал на бревне, вспоминая, что и Христу пришлось принять муки. Да еще от особ не столь могущественных, как князь Острожский.

Кузнечика держали крепко. Он не мог оттолкнуться на бревне и прыгнуть куда-нибудь далеко, за стену Острога.

А князь тем временем успокаивал юродивую Елизавету, гладил ее по волосам, говорил ласковые слова, которые, оказывается, жили где-то в груди этого хмурого человека с мощными плечами и короткой толстой шеей. Странен был князь. Непросто его понять. Говорили, что однажды на охоте князь оказался нос к носу с медведем. Ловчие поотстали. Медведь занес лапу. И стало ясно, что князю придется несладко. Мишка ведь грамоте не учен, ему было все равно, князь перед ним или не князь. Но тут вышло странное. Мишка лапу опустил, повернулся и давай бежать. Может, заглянул в глаза Константину и, как Беата, увидал там и своего медвежьего бога, и своего медвежьего дьявола? Только напрасно он бежал. Палица Константина глухо стукнула по медвежьей голове. Тут и ловчие подоспели. Задрали бедного мишку. И сейчас его мягкую шкуру топчут белые сапоги Острожского и белые ноги Елизаветы.

— Убили моего мужа. И за душу его я молюсь каждый вечер богородице.

— Ничего! — говорит Константин. — Иди отдохни. Тебе надо спать, Гальшка. Ты же знаешь, что тебе надо много спать.

Князь остается один и опять подходит к окну. Костры горят. Не спят татары. Работают. Пусть возводят Волынские Афины — так честолюбивый Константин любил именовать Острог. Пусть селятся здесь греки и немцы. Пусть творит свои ученые книги Герасим Смотрицкий. Пусть трудятся в академии математики и астрологи, философы и риторики. Пусть переезжает из Афона в Острог неистовый Иван Вышенский. Недаром же ему так понравилось здесь.

«Ты, князь, опора Руси и греческой веры! — сказал он перед отъездом. — Открой еще школы, друкарни, лекарни и аптеки».

И вот аптеки и лекарни построены. Академия открыта. Есть друкарь. Есть и друкарня. А в друкарне отпечатаны Библия и «Хронология Андрея Рымши».

Печатник выполнил обещание: друкарню построил такую, какой и в Кракове нет. Но до чего странен печатник! Мог бы стать всем — первым помощником князя, его любимым воеводой, ночным собеседником. Не сумел. Или же не захотел. Возится в друкарне. Иногда ходит на речку. Но не рыбу ловить, а для того, чтобы просто посидеть на берегу. И не ценит он доверия князя. Не спешит за советами, за подсказкой.

Ну что ж! Иной раз и князьям нужна выдержка. Важно не сразу раскрыть свои карты. Пусть иезуит Скарга считает, что Константина можно обратить в римскую веру. Пусть Иван Вышенский думает, что князь не спит ночами лишь потому, что мечтает все свои силы отдать борьбе за торжество на земле веры греческого закона. Пусть печатник Иван свяжет все свои надежды с князем… Пусть даже римский папа почаще думает об Остроге… А Баторий, если хочет, пусть видит в Константине союзника… Но придет момент, и князь Константин скажет свое слово. Будет ли это победоносный поход на Москву или на Краков? Там поглядим… А мысль Курбского о том, что во главе похода на Москву можно поставить самозваного царевича, не так уж нелепа. Надо только точно выбрать момент. Лучше всего дождаться смерти царя Ивана… А сам себе князь Константин казался бессмертным…

Вошел Северин. Он сказал князю, что опять пришел фискал Данилка. Данилку впустили. И тот, переминаясь с ноги на ногу, теребя в руках шапку, рассказал о порке Торквани.

— Разве я велел? — спросил Константин.

Данилка испугался. Он объяснил, что припадки бывают у Гальшки после визитов Беаты, а особенно Торквани. Это заметили. Решили угодить князю.

— Да ты не волнуйся! — сказал Константин. — За усердие не карают. Но ведь Торквани теперь разболтает о порке.

— Что же делать?

— Это уж ваша забота. Не моя. Что надо, то и сделайте. Торквани у себя?

— В том-то и дело, что не у себя. И ходить-то едва может. За стенки держится. Однако к дому печатника направился…

— Ладно, — сказал князь. — Ступай. Но не ошибитесь во второй раз. Тут уж накажу.

Данилка скатился вниз по лестнице, обгоняя эхо собственных шагов.

Князь Константин до самого рассвета стоял у окна, наблюдал, как началась обычная суета дворовых людей. Внизу, на Подзамче, распахнулись железные ставни лавок и монастырских ремесленников. Их теперь в Остроге больше, чем во Львове и Кракове, — пятнадцать цехов, две тысячи человек. Даже Гданьск, Кенигсберг покупают мечи, золотые украшения, сапоги, изготовленные в Остроге.

— Северин! Свечи догорают. И подай Библию!

Сменилась ночная стража. И ударили колокола церквей. Новый день начался в княжьей столице Остроге. А для князя, человека с мощной грудью, короткой шеей и разными по цвету глазами, день был продолжением бессонной ночи.

Но в минувшую ночь в Остроге случилось еще немало событий, о которых в ту пору князь еще знать не мог. И мы с вами узнаем о них лишь со временем.

Три капюшона

Они появились в Остроге ранним утром, когда город только протирал ото сна глаза. С грохотом распахивались железные ставни торговых подвалов. По второму разу пропели петухи. В немецких кварталах застучали молотки ремесленников. И уже славили аллаха в убогой татарской слободе.

Три капюшона, надвинутые на брови. Три монаха. Высушенные постами и думами о господе. Легкие на ногу — хоть до Иерусалима сбегают, помолятся и назад вернутся не запыхавшись.

Они зашли в харчевню и спросили молока.

— Молока? — удивился хозяин. — Не держим.

— Но нам нужно именно молоко. Три кружки. И хлеб, — сказал старший монах, наверное предводитель или главный.

Хозяин пожал плечами: нет молока.

— Мы были бы очень благодарны, если бы вы все же нашли для нас молоко.

Хозяин нахмурился: а вдруг иезуиты? И ему стало не по себе. Иезуитов все боялись. Они не так давно появились в пределах Королевства Польского, но уже дали понять, что шутить с собой не позволят. И что пришли сюда не на прогулку и не в качестве просителей, а утвердиться навсегда. Кроме того, на лбу у иезуита нет специального клейма. И жаль. Как их распознать? Как отличить от прочих? И это особенно пугало. Если бы иезуиты носили какую-нибудь свою иезуитскую форму или, к примеру, выбривали на особый манер голову, их боялись бы меньше. А так началась паника. Сосед подозревал соседа. Кто-то пустил слух, что иезуиты завелись уже и среди православных священников. Это было абсурдом, но по темноте слуху поверили и передавали из уст в уста.